Город нужно перестраивать… О том, что́ необходимо перестроить, он сказал еще в своей первой речи. Теперь же он из каждого хочет вытянуть ответ: как это сделать. Без меня, мой друг. Даже солнце на стеклах твоих очков не может скрыть от меня твой взгляд. Смотрю тебе прямо в лицо. Ну и цвет у твоих глаз: серый, холодный, как алюминиевая монета. Возможно, как раз этот цвет и придает твоему облику значительность. Ибо все остальное — оттопыренные уши под светлыми волосами, пухлые губы, прикрывающие неровные зубы, округлые щеки, не слишком волевой подбородок — в тебе не столь внушительно, как глаза. И если бы не глаза, в твоем лице, быть может, было бы какое-то забавное, притягательное обаяние.

Я сел в трамвай. Водитель был мне знаком. Когда у него ночная смена, я нередко бываю его последним пассажиром, и он везет меня одного до конечной остановки в Штаубнице. Тогда мы вступаем в разговор. Минут на десять, не больше. Но за десять лет, если считать даже десять минут в неделю, этого все-таки достаточно, чтобы узнать друг друга. На обмен любезностями мы времени не тратим. И вот теперь, после совещания, мне снова захотелось поговорить с ним. Я знаю, он живет на Большой Лейпцигской. У него двухкомнатная квартира, четверо детей, жалованье пятьсот марок; жена его зимой и летом на велосипеде развозит вечернюю почту и этим немного подрабатывает. Счастливы ли они? Я всегда задаюсь этим вопросом. Если план Конца будет утвержден. Большую Лейпцигскую снесут. Сегодня утром, стоя у карты города, он излагал свой проект. Через весь город, с севера на юг, пройдет новая магистраль. Центр тоже полетит к чертям. Сносить, ломать, реконструировать. Мы-то хотели проложить дорогу в обход города, по заболоченным, топким лугам. вдоль берега Заале. Нашему городу уже тысяча лет. По свидетельству наших предков, пять раз он сгорал дотла. Во время разных войн, конечно, и до сих пор никто не может сказать, каким образом он все-таки сохранился. И довольно хорошо сохранился. А теперь что? Конц, наподобие Тилли, стоит у города, намереваясь сравнять его с землей в шестой раз. Хочется узнать, что думает на этот счет Пауль, водитель трамвая. До конечной остановки еще десять минут езды вдоль парка. Аромат гиацинтов доносится до площадки вагона. Если десяти минут не хватит, я помогу ему поставить трамвай в депо. Мне нужен его ответ на вопрос.

— Я живу, слава богу, не так уж плохо, — говорит Зайденштиккер, — могу кое-что себе позволить. Телевизор, холодильник — нынче ведь по этим вещам судят о достатке — у меня имеются. И ботинки я ежегодно покупаю каждому, кроме того, себе костюм и платья жене и дочери к рождеству и на дни рождения. Только вот что, бургомистр, побольше бы ты строил детских садов. Тогда бы Эллен могла работать полный день. Полторы сотни марок лишних — вот тебе и сбережения, и купить что-нибудь из мебели можно, новые матрацы, постельное белье, и на пиво хватило бы, разумеется, после работы или в выходной. Наша старшая скоро начнет самостоятельную жизнь. Кончает в этом году. Только посуди сам. Не будет сидеть на нашей шее. Ладно. Но ведь это только одна сторона. До сих пор вперемежку с Шекспиром и математикой — я‑то в них не особенно разбираюсь — она после обеда приглядывала за младшим сынишкой. В Союзе молодежи ее ругают, ведь девчонка пропускает собрания, к тому же у нее уже есть парень, сынок не то врача, не то директора, не то еще какой-то важной персоны. Он уже ездит в школу на собственном мотороллере. А она торчит дома, должен же кто-то смотреть за младшеньким. А потом уроки, теперь ужас сколько задают, вот она и ревет в три ручья. Выстроил бы ты, бургомистр, детский садик на Лейпцигской. Всем станет легче, нашей девчонке тоже…