Я испуганно вскочил. Сон все-таки прошел, но я испугался п вскочил. Чья-то рука касается моего лба. Герта.

— Что с тобой? — спрашивает она. — Ты так стонал, что я проснулась. Что случилось?

— Ничего. Успокойся. Ничего не случилось.

День второй

Споткнись на чем-нибудь, Конц, думал я, споткнись на чем-нибудь. И ты исчезнешь так же, как появился. Без шума. Как будто тебя никогда и не было. Тебя будет не хватать лишь малюсенькому солнечному атому, да и не тебя вовсе, не твоего тела, не твоей души, а только твоих очков, ведь ему не в чем будет больше отражаться. И конец наваждению!

Голова у меня гудела. Я проспал всего два часа, не больше. От усталости меня знобило, а рядом прикорнул Конц. Он только что закончил свою речь, которую несколько раз прерывали криками с места, а теперь, сидя рядом, внимательно слушал выступления инженеров и архитекторов, курил одну сигарету за другой; когда он зажигал спичку, я видел по дрожанию пламени, что дрожит и его рука. Спичка погасла. Неужто он волнуется? Вот уж никогда бы не подумал. Конц, этот резонер. Да, но против него поднялся весь город. Может, его ошибка именно в том, что он все еще хочет всех переубедить, хотя все против него.

Из своего кабинета я еще раз позвонил в полицию. О Зигрид Зайденштиккер пока ничего нового. Да, парня из параллельного класса уже допросили. Но безуспешно. Еще две недели назад они с Зигрид поссорились. Вот она, юношеская любовь. Улетучивается, как дым на ветру.

Конц, которому я утром обо всем рассказал, бросил:

— Нашел о чем думать, старина. Мне бы твои заботы. Искать потерявшихся дочерей — дело полиции.

Я подумал: пустой он человек, чтобы не сказать бессердечный. Но немного, совсем немного я его понимал.

Людей его слова не затронули. Как это трудно, я знал по собственному опыту. Нет ничего более противного, жуткого даже, чем говорить в уши, которые не слышат, кричать в лес, который не отзывается эхом. В сорок пятом, да и позднее, такое случалось часто. Земельная реформа. Экспроприируйте имущество крупных землевладельцев! Ваших мучителей, ваших эксплуататоров! Но батраки и батрачки боялись свободы. Они не верили нам и молчали. А теперь батраки становятся министрами. Конц дрожал. Не отрывая взгляда от зала, он пытался погасить в пепельнице сигарету. Его рука беспомощно тыкалась в стол. Я взял ее и подтолкнул к пепельнице. Но Конц уже услышал эхо. Возгласы с мест. Вопрос главного архитектора южного района города товарища Кобленца прервал Конца на полуслове.

— Вы понимаете, что это значит? Вы перечеркиваете все наши прежние планы, сводите их к нулю. Вы заставляете нас, если мы, конечно, когда-нибудь согласимся с вами, все начинать сначала. Любую мысль — сначала. Все, что продумано нами, просто-напросто списывается. Вы это понимаете?