— Да, понимаю. — Конц был сбит с толку.

Шум, гул голосов. Я стучал чашкой по кофейнику, используя ее как колокольчик, пока на фарфоре не появилась трещинка и в зале не воцарилось молчание.

Наш город не единственный, которому предстоит реконструкция. Мы не в замке Спящей Красавицы, и техническая революция нас не минует. Существует закон, господа, по которому наука развивается все быстрее и быстрее, так же должно развиваться и наше производство. Так называемой статичной жизни сегодня почти уже нет места, а завтра — будет еще меньше, чем сегодня. Покой точнее, инертность мышления быстро мстит за себя. Динамика, развитие техники и общества час от часу наращивает темпы. Поэтому и мы должны жить динамичней, чем прежде. Духовный суверенитет, господа, с каждым днем приобретает все большую потребительную стоимость. Каждый из нас должен разрабатывать, предугадывать, заранее планировать будущие перемены с учетом законов этой динамики, разумно, то есть там, где перестройка нужна. Возьмите, к примеру, меня. Я по натуре гурман. Люблю поесть. Но если у меня каждый день на завтрак не будет нескольких моих любимых рабочих гипотез, я вовсе перестану думать.

Так говорил Конц. Кто-то смеялся. А кто-то ворчал. Но вслух недовольства никто не выразил.

Я наблюдал за Кобленцем. Смотрел на его квадратный лоб под щеткой жестких с проседью волос и гадал: о чем он сейчас думает? Кобленц не из тех, кто молчит. Все, что угодно, но покорно сносить побои он не станет. Мне вспомнилась прошлогодняя история. Был май, как и теперь, цвели вишни, из садов доносился аромат гиацинтов. Наш отдел народного образования вынужден был заняться его сыном. И тогда я, если это вообще дозволено делать, прилепил к главному архитектору ярлык: политический путаник, анархист. Разумеется, характер — не номер дома. В любом человеке заложено больше, чем может быть высказано в одном-единственном суждении. В другом обществе Кобленц, возможно, был бы полезным бунтовщиком. Ум у него крестьянский, как у Михаэля Кольхааза; тогда же, придя по делу своего сына, он сказал:

— Долг каждого интеллигента — всегда стоять в оппозиции к ходячей морали, попросту к тому, что называют общественным мнением. Вспомните Эйнштейна, Лютера, Кеплера или Маркса… Какие, собственно, у вас претензии к моему сыну?..

Я по сей день не знаю, при чем тут Эйнштейн и Кеплер и вообще вся история немецкой духовной жизни; ведь речь шла о глупых выходках его отпрыска.

Педагогический совет школы имени Гумбольдта единогласно голосовал за исключение, даже учитель физики, у которого Кобленц-младший был самым одаренным, самым выдающимся учеником. Может быть, поэтому отец помянул Эйнштейна? На мою долю выпало сомнительное удовольствие копаться в документах, собранных по этому делу. Среди них была и пространная жалоба Кобленца — старшего. Когда же он лично выступил перед педагогическим советом, то защищал своего сына с упорством, граничащим с невежеством и одержимостью. Он отчитывал наших педагогов так, словно они олицетворяли собою худшие пережитки прежних времен. То и дело я призывал его к порядку.