Да, черт возьми, слышал. И несмотря на упреки Кобленца, что я‑де пугаюсь каких-то призраков и проявляю такое рвение, будто речь идет о прибежище наркоманов, я думал тогда, думаю и сегодня — теперь я уж лучше информирован, чем раньше, — что у его сына Герхарда было больше опыта в отношениях с противоположным полом, чем у самого многоопытного мужчины.

— Учтите, пожалуйста, — сказал Кобленц, — у них строгий закон: не пить спиртного.

— Да, — ответил я, — спиртного они не пьют…

Главный архитектор все еще молчал. Но прения уже начались. Пока это было только прощупывание. Кто-то спрашивал об отдельных деталях предполагаемой реконструкции города, кто-то интересовался теми или иными подробностями. Вдруг Конц, сидевший рядом со мной, сказал:

— На этот вопрос пусть лучше ответит товарищ Брюдеринг. Я еще недостаточно хорошо знаком с городом.

Он смотрел на меня. Но я вопроса не слышал. Мне эта было неприятно, я даже вспотел.

— Дружище, — прошептал Конц, — где ты витаешь?

Вопрос повторили. Одни из присутствующих спрашивал, что ждет Голубую башню на Рыночной площади. Это историческое здание. Ему ведь недавно поручили разработать проект нового шпиля, восстановить башню во всем ее былом великолепии.

— Голубая башня? — пробормотал я. — Голубую башню надо снести. После пожара, когда сгорел шпиль, она превратилась в кладбище. Тысячи голубей нашли там свою могилу. На эту башню тошно смотреть…

Я знал, что разговоры о голубях не более чем слухи. Во всяком случае, до сих пор еще никто не поднялся на башню посмотреть, что же там творится внутри. Мертвые голуби — это только догадки. Каждое лето Рыночная площадь кишмя кишела стаями диких голубей, никто не хотел их отстреливать. «Пусть будет как в Риме», — говорили люди, и обе церкви и Голубая башня были сплошь покрыты птичьим пометом и казались свежепобеленными. Если бы мы реставрировали развалины, то, вероятно, узнали бы, что же в них, собственно, происходит.

Я знал о том, что заказан проект нового шпиля. Сам подписал этот документ. Весь город живо интересовался проблемой башни и голубей, я был бургомистром и должен был раз и навсегда положить конец слухам о голубином кладбище, и я тем больше сердился на себя, чем яснее осознавал свой ответ: Голубую башню надо снести… Я обзывал себя варваром, предателем. Если о моих словах узнают в городе, все мастеровые и владельцы мелких предприятий станут моими врагами. По меньшей мере половина из них имела на своих фирменных знаках изображение Голубой башни. А разве я сам не искал прошлой ночью хоть какую-нибудь зацепку, чтобы спасти башню?