Город накрыло грозой, и хлынул такой ливень, что пришлось остановиться, потому что мои старенькие, истрепанные дворники не справлялись с потоками воды. И наше молчание стало еще тягостнее. В нем явно ощущалось Динино осуждение: мол, вот ты и допрыгалась, гулена, устроила шуры-муры вплоть до мордобоя и получила в сопатку, как последняя шалава!.. О Господи! Опять я шалава!.. И так мне стало обидно, что я взяла и все ей рассказала. И про то, что я делаю по ночам в терминальном. И при чем тут Зорин. И про то, как он мной торговал. И почему я так постыдно не смогла постоять за себя этой ночью… Уж не знаю, насколько она мне поверила, насколько хотя бы попыталась понять, что я чувствую… Но на светофоре нам злобно гудели задние, и уже начали нас объезжать, и крыли нас матом из машин, а Дина сидела, как будто ничего не слыша. Потом повернулась ко мне и сказала:

– А я знала. Точнее, не знала, но догадывалась о чем-то таком, чувствовала в тебе что-то… И не могла понять, как это так – вот я на тебя психую и даже ненавижу за твою спесь и в то же время тебя жалко…

– Ой, Дин, только не надо вот этого «жалко»! – огрызнулась я, чувствуя, что мне ничуть не легче от того, что Дина теперь знает…

А потом, когда мы вернулись в хоспис, я соврала Дине, что хочу спать, что болит голова, и хотела пойти в подземелье, в свою берлогу, которая всегда исцеляла меня тишиной и толстыми каменными стенами, дающими иллюзию защиты. Но вдруг мне даже думать стало страшно про берлогу и показалось, что там это жуткое одиночество совсем расплющит меня. И почему-то я вспомнила про Ваню – как забавно и трогательно он читал мне в подземелье стихи. А сегодня утром, узнав, что меня избил Зорин, вбежал в дежурку и стал расспрашивать, как это случилось, – чуть ли не со слезами на глазах, и даже пытался снять мои синяки на телефон, чтобы заявить в полицию, а потом заорал: «Задушу этого гада!» – и бросился искать Зорина… И вот я подумала, что Ваня, наверное, где-то здесь, в хосписе, и он единственный, кто может хоть на чуточку оказаться в моей шкуре, разделить мою неприкаянность и посочувствовать мне не фальшиво, а от души. Я достала телефон, чтобы позвонить ему, но вместо контактов случайно открыла ежедневник, и выскочило мое расписание: кто-то из детей – завтра, кто-то – через день, кто-то – еще через день… Как ребенка, я прижала телефон к груди – прижала к себе этот список моих мучителей и… разревелась. Посреди коридора, на всеобщем обозрении. Ревела и не могла остановиться, хоть и представляла, как я выгляжу со своей расквашенной рожей, залитой слезами, и прекрасно знала, что обо мне думают проходящие – вот рыдает избитая хахалем и брошенная шалава…