Я все еще стояла перед зеркалом, когда в дежурке появился Саша-Паша, принес пакет со льдом для нового компресса и все мне рассказал.

Он говорил долго, горячо. Артистично показывал, как все было. Превратился в угрюмого монстра, изображая Зорина, себя представил отважным героем с воздетым перцовым баллончиком. И все говорил, говорил захлебываясь от возбуждения. Особенно пафосным получился в его исполнении эпизод: Саша-Паша идет по ночному хоспису с раненой Никой на руках. И опять – какая мразь этот Зорин, и какая невероятная я, и как он потрясен моими способностями и всем, что он видел в эту ночь, и какая я вообще офигенная…

А на меня с каждым его словом наваливались такая усталость, такая тяжесть, каких я в жизни не чувствовала. Что-то во мне сломалось. Решительность, которая бурлила еще вчера, азарт подготовки к сражению за хоспис, жгучее желание унизить и растоптать эту рыжую сволочь – все вдруг растеклось пресным киселем, превратилось в тупую, вялую покорность. Сама во всем виновата, думала я, взвалила на себя то, что должно было раздавить меня рано или поздно. И Зорин тут ни при чем, он – лишь камень, скатившийся с горы и вызвавший обвал.

Я вытянулась на лежанке и позволила Саше-Паше пристроить свежий компресс на моем лице. Потом почувствовала, как Саша-Паша зачем-то присел на край лежанки, подержал меня за руку, видимо, демонстрируя сочувствие, и куда-то исчез.

Я не хотела думать ни о чем, не хотела прикидывать, как жить дальше, с отвращением представляла, какая суета будет в хосписе в ближайшие дни. А мне лучше убраться отсюда подальше, пусть делают что хотят… Но если все для меня закончилось вот так, и этот разбитый нос, эта смертельная усталость – все, что мне причитается за два года, проведенные здесь… Как же это несправедливо!.. Я чуть не плакала от обиды, и моя апатия превращалась в бессильную жалость к себе. И самое ужасное, что эта жалость показалась мне спасительной, успокоительной, даже приятной. И почему это я, глупая, раньше себя не жалела!..

Я уснула и сквозь сон слышала, как в дежурку кто-то заходит, а потом проснулась от тихих голосов: «Ах он гад! Ах, подонок!» Это несколько заглянувших в дежурку сестер и врачей жалели меня елейными голосами и, увидев, что я проснулась и сдвинула с глаз компресс, залопотали громче: «Ах, негодяй! Да как он посмел!» И я поняла, что Саша-Паша растрепал всему хоспису, что меня избил Зорин. Но мне было плевать – пусть думают обо мне что хотят…

А потом Дина повезла меня на рентген на моей машине. Мы ехали в угрюмом молчании. Дина ни о чем не спрашивала, даже не смотрела в мою сторону… Вообще-то мне не нужно было ее сочувствие. Но ее холодная отстраненность вдруг отозвалась во мне острым, болезненным одиночеством…