Добавим, что мнемноничность мандельштамовских стихов, по-видимому, для некоторой части советской интеллигенции подкреплялась драматической историей жизни Мандельштама: ореол трагедии дополнительно выделял произведения поэта. Для некоторых читателей и исследователей Мандельштам служил символической фигурой самоидентификации. Об этом недвусмысленно заявил Ю. И. Левин в известном докладе 1991 года «Почему я не буду делать доклад о Мандельштаме» [Левин 1998: 153–155] (см. также важное пристрастное эссе: [Юрьев 2013] и введение к нашей книге).

Нам, однако, представляется, что мнемоничность поэзии Мандельштама может объясняться не только историей его канонизации и специфическими практиками трансмиссии поэтических текстов в XX веке, но и особенностями поэтики как таковой. Мы считаем, что описанный нами прием работы с фразеологическим планом языка помогает хотя бы отчасти осознать, почему стихи Мандельштама так хорошо запоминаются многими читателями[111].

Наше объяснение в большей степени будет теоретическим. История чтения Мандельштама еще не написана (см. обзорную статью о восприятии поэта на Западе: [Kahn 2017]), в отличие, например, от истории чтения Гумилева (см.: [Тименчик 2017; Тименчик 2018]). Поскольку каталог свидетельств о специфике рецепции стихов Мандельштама не собран, мы сначала оттолкнемся от нескольких характерных ремарок современников и исследователей, а затем, опираясь на статью Ю. Л. Фрейдина, рассмотрим собирательного исторического читателя стихов поэта (речь пойдет о рукописных и машинописных списках). После этого мы перейдем к теоретической модели, которая, как мы надеемся, позволит соединить указанные свидетельства с некоторыми закономерностями работы читательского сознания.

Уже современники Мандельштама связывали стихи поэта с иррациональным началом. В многократно цитировавшейся записи из дневника А. Блока от 21 октября 1920 года мандельштамовские стихи сопоставляются со снами: «Его стихи возникают из снов – очень своеобразных, лежащих в областях искусства только» [Блок 1989: 305].

Представляется, что характеристика Блока не только свидетельствует об устройстве стихов Мандельштама, но и сообщает нечто о специфике их восприятия: оно явным образом оказывается не вполне логичным, но, вероятно, интуитивно ясным.

Об иррациональном понимании мандельштамовских текстов говорили и исследователи. Так, в первой обзорной книге о поэте, которая сейчас представляет интерес как исторический документ, фиксирующий, в частности, рецепцию стихов поэта до распространения интертекстуального подхода, И. Бушман утверждала: «Понятие „магия языка“, или слова, в применении к поэзии Мандельштама является не измышлением идеалистов, а верным определением свойственного ей очаровывающего действия. Илья Эренбург, вспоминая стихи Мандельштама, говорит, что он их „твердит как заклинания“» [Бушман 1964: 63][112].