Страхи оказались напрасны. Да и Семён, угадывая её смятение, в первый же час успокоил:

– Не трави себя, Алёнушка! Свекровка твоя – душа ангельская. Свёкор, батюшко мой, помер. Стал быть за старшего в доме я...

Но и свекровушку не застали... И жили рядом хозяйки – Фимушка да Алёна. Делить им нечего, обе молоды. Мужья, братья Ремезы, тоже друг в друге души не чаяли.

И вдруг – Алёна об этом с ужасом помыслила – вдруг одного из них, может, лучшего, не станет! Вот он мечется, бьётся, голова сползает с подушки... Вот он зовёт кого-то, будто тот или та, неизвестная, поможет. А она, Алёна, для него ничего не значит.

– Сёма, Сёмушка! – Алёна положила голову его на колени. Тяжёлая, распалённая голова! Сколько понимания и таланта... Но сейчас всё это затопила боль, невыносимая, свинцовая, неизвестно за какие провинности посланная.

– Тише, Сёмушка, тише! Головушку расколотишь.

Он словно услыхал, внял и затих на её коленях.

Так и застал их Никита, войдя в Семёнову чертёжню. Увидав, скрипнул зубами: тысячи чёрных мыслей взвихрились в распалённом мозгу. Даже не расслышал, как Алёна шепнула:

– В беспамятстве он... упал с постели. Ишь, бьётся! И Фимушка спит. Я тревожить её не стала.

Никита топнул босою ногой, развернулся и хлопнул дверью, выскочил на улицу в одном нательном белье. Кабы не Семён, брат любимый, убил бы всякого... «Эх, Алёна! Алёну-ушкааа! Как же ты могла, голубица моя? Я ль не любил тебя? Я ль не баловал?..»

Приткнулся где-то на берегу в зароде сена и пролежал всю ночь. Рыдал, грыз руки, чтобы одной болью заглушить другую. Не помогало, тут и отыскал Семён, которого после приступа головной боли еще покачивало. С ним и Алёна была. Она следом за мужем кинулась, видела, где он упал, но не посмела подойти. Да и Ремеза боялась одного оставить.

Разбудив Ефимью, рассказала, что произошло. Та всполошилась, заохала, но, тем не менее, послала за знахаркой, и Домна привела Ремеза в чувство.

– Што дураку примстилось! – слабым, но холодящим кровь голосом грозно молвил Ремез. – Вот я образумлю его! Пёс бешеный!

И поднялся. И стал одеваться.

– Лежи, Сёмушка! – попыталась удержать его Ефимья. - Слаб ты...

– Я слаб – он слабже. Ништо, щас силёнок ему вобью!

Светало. Петухи зарю прокричали. Домна, оставив травяной настой от простуды, ушла.

С Троицкого мыса рявкнула пушка, оповещая о наступающем дне.

Ремез, взяв штаны Никитины и полукафтан, сдёрнул с гвоздя казацкую плеть. Алёна привела его к Иртышу, к зароду, в котором зарывшись головой в сено, прикорнул Никита.

– Орлан бесхвостый! – Ремез шваркнул молодшего с потягом. Плеть оставила на рубахе тёмный след. И – вперекрест ещё, и снова и снова! Никита взвыл, теперь уж не от ревности, стал на карачки, отплёвываясь от сена. Оно и в волосы набилось, и за ворот рубахи. Голова словно копна малая. Сквозь траву ничего не видно. А плеть свистит, плеть сечёт неистово. Скорей бы подняться! Но брат уложил его новым ударом, отбросил плеть, которую подобрала Ефимья...