Но Ремез стал на дороге. Вечно он, Ремез, баловень судьбы. Гаврила впал в крайность: Ремез никогда баловнем не был. Один лишь талант, талант и воловье упорство выделяли его из сонма простых смертных. Ну, может, глаз ещё... Глаз у него особенный, по-особому зоркий.

Тащится Гаврила в свой убогий домишко, а Ремез, наверно, сел за карту, именуемую чертежом Сибири. Он часто ездит в дальние походы, больше знает о дальних народах, чужих местах и обычаях, встречается с сотнями людей, пытает их, записывает «скаски». Давно уж рвётся проехать из края в край всю Сибирь, да не пускает воевода. То одну заботу взвалит на плечи, то другую. И не сказать, что они слишком тяготят Ремеза. За всё берётся весело и совершает как бы играючи. У Гаврилы так не выходит, хоть и он не чурается никакого дела. А дел-то шибко звонких и нет...

...И – вдру-уг жаром обдало грудь, голова закружилась сладко. Увидел лебедя своего, храм Софийский, гордо и величаво взлетевший на высокую гору. Откуда ни посмотри – отовсюду он виден и душу греет, и глаз радует! Белый-белый, синий да золотой... Чууудо! Экое чудо! Неужели они с Герасимом его сотворили?

А ведь было, бы-ыло! Молодость была, неуёмные силы бурлили, и думалось – это навечно. Сил поубавилось. Герасима нет. Но храм сияет!

Гаврила почти бегом взбежал на гору, тронул прохладные тонкой замысловатой насечки двери, погладил белый родной камень.

«Моя! Лебёдка моя!»

Храм отозвался грустным – изнутри – пением, словно пенял своему родителю, давно не проведавшему дитя.

«Прости меня! Прости Христа ради! Издёргался я... испечалился. В сомнениях извёлся, в зависти. К тебе ж с чистыми помыслами приходить надобно. Прости!»

И хор во храме радостно взмыл, восславив творца – земного или небесного? Не всё ли равно? Творец всякий достоин доброго слова.

«Сей храм строили мы, Гаврила Тютин да Герасим Шарыпин...»

14

Пустив первый дымок, стали качать Гаврилу, потом принялись за хозяина. Нарядный, светлый дом получился. Благослови Бог помощников!

Все радовались, даже каторжане, которым предстояло жить в ином, в скорбном доме. Сердитый казак, из конвойных, Егорка Окунь, и тот раздобрился, выкосил всю крапиву вокруг.

– Не боисся, что убегу? – подкожничал Филька.

– Пуля догонит, – успокоил Егор, хакая при каждом взмахе. Косил умело, видно, с малых лет приучен к литовке.

– Ну коли так, погожу.

Никита меж тем поднёс Фильке ковш медовухи. Половину каторжанин отпил и передал товарищу с разрубленной щекой. Высок, плечист был этот суровый каторжанин, на слова скуп. Никите он сразу пришёлся по сердцу!