Буланко, уже изрядно притомившийся, прыгнул через какой-то сук, споткнулся и припал на передние бабки.

– У, варнак! – Никита огрел буланого плёткой, рванул поводья, но конь до крови рассадил правую ногу. – Экой увалень! Корягу не мог одолеть!

Рана была неглубока, хотя бабка ушиблена сильно. Теперь уж не поскачешь, а то и в степи с ним остаться придётся.

– Стой, Буланко! Коряга-то вроде и не коряга, – бросив повод, Никита пнул сук и охнул от боли. Слишком жёстким оказалось бескорое жёлтое дерево, конец сука почему-то заострённый, как бычий рог. Только уж очень велик этот рог. Таких Никита не видывал. Обмерив его шагами, покачал головой. Рог не весь над землёю был, уходил основанием под землю. «Это что же за бык такой? Какого же он был росту? – недоумевал Никита. – Надо сказать Семёну. Токо вот догоню ли на охромевшем-то Буланке?».

Догонять не пришлось. Отряд Ремеза расположился на привал. Пешнев, вздёргивая кудлатую бородёнку, ахал:

– Само то! Само то! Лутчего и желать не надо!

Ремез сидел поодаль и рисовал Зуфара. Парень хмурился, робел и что-то ворчал по-татарски. Ремез успокаивал его на его же языке, посмеивался.

– Ну вот, – закончив набросок, он поманил к себе Зуфара, – глянь! Похож?

– Шайтан!

– На один малахай больше на земле стало, – пошутил Никита и тотчас рассказал о своей находке.

– Там бык такой, Сёма... Ростом с дом! Рог чуть ли не с меня!

И соврёшь, дак не дорого возьмёшь.

– Когда я врал-то? – обиделся Никита.

– А когда правду говорил?

Перед походом вот что было. Распарившись в бане, Семён квасу со льда напился. Голова заполыхала и заломило в груди. Ночью совсем занемог и, чтобы не тревожить бывшую на сносях Фимушку, убрался в свой закуток. И тут совсем худо сделалось, впал в беспамятство: мечась как в жару, упал с постели. Видно, кричал громко. Фимушка в дальней горнице спала – не услыхала. Никита с Алёной – рядом. Алёна, чтоб не будить мужа, тихонько поднялась и, увидев Семёна на полу, мятущимся в бреду, попыталась уложить его на кровать. Но сил не хватило, и она сдёрнула потник на пол и кое-как закатила на него Ремеза. Он всё бился, всё бормотал во сне то про град белокаменный, то про Фимушку, то про какой-то сон, а может, про Сону... Голова горела, глаза из-под тяжёлых век бессмысленно смотрели в одну точку, и, верно, ничего не видели, даже Алёну не узнавали. Подложив под его разгорячённую голову прохладную руку, она склонилась над деверем и ласково нашёптывала ему, успокаивала, как шепчут и успокаивают ребёнка, снимая головную боль. Этот большой, сильный и неукротимый мужик казался ей сейчас слабым и беззащитным, и она испытала к нему материнскую нежность. Он всегда ласков с Алёной в любой час, находил для неё весёлое, доброе слово. Когда ехала в Тобольск, боялась: вдруг родители у мужа строгие, начнут помыкать и смеяться: вот-де приехала без приданого, голь перекатная. Правда, Аксён дал в дорогу кисет с золотом, и золотишко хранил Никита. Но Алёна деньги ценностью не считала. Все невесты в дом жениха входят с приданым. Была на свадьбе у двоюродной сестры – видела, сколь возов с шубами, с отрезами, с шалями и душегрейками, с подушками и перинами въехали в дом её будущего мужа.