– Мало поди?

Каторжанин дёрнул изрубленной щекой.

– Лишь бы кишки смазать.

– Пей, я ишо принесу.

И принёс. Тем паче, что Митрофан велел выбить днища из трёх бочек.

– Надо бы всем поднести, – сказал Никита, видя, с какой горькой завистью смотрят каторжные на двух своих товарищей.

– Делай, – кивнул Митрофан, и вот пошли по кругу Фимушка и Алёна, с поклоном угощая в первую голову охранников.

Как тут удержишься от соблазна? Пьют казаки, покрякивают. И каторжане из тех же бочек пьют, ковши им подносят сыновья Митрофановы, Никита, Семён, Гаврила и сам Митрофан.

Что ж, все без оглядки работали! И ковш медовухи перед обедом в самый раз. Обед царский: уха стерляжья, гуси и утки с кашей, пироги пряжёные и с рыбой, кисели из ягод сибирских, сами ягоды, напоследок – чай, напиток никем, кроме хозяев, не виданный, ароматный, китайский... Перед ухой и перед кашей, под пироги тож Митрофан велел поднести анисовой водки.

После обеда Ремез низко поклонился всем трудникам, каторжанам дал по алтыну, как велел Митрофан. У самого денег не водилось. Да и цены им не знал. Отпустил мучеников в узилище и долго глядел им вслед.

Каторжане уходили, оглядываясь. Трое плакали, растроганные добротой человеческой, от которой в неволе отвыкли. Громче всех рыдал молодой рязанский парнишка, когда-то служивший кучером у старой похотливой барыни. Не захотел в её постель, потому что любил дворовую девку, – угодил в Сибирь.

Звенят кандалы скорбно. Звеня-ят! В ремезовской ограде тишина. И уж за стол не тянет. Кусок сладкий в горле вязнет.

Сели за стол в полном молчании. Его прервала Митрофаниха.

– Сёмушка, богородицу-то теперь не отымешь? В своём дому поди нужнее...

Ремез, погладив жену по плечу, рассмеялся:

– У меня своя богородица!

Ремез снова обласкал жену, с Ильина дня ходившую непорожней.

– Стручок тем сытнее, чем больше в нём горошин, – Митрофан развёл чёрные полозья бровей, улыбнулся. – Что ж, бабоньки, кормите трудников!

И задымились на столе те же самые пельмени, которыми кормили каторжан, запоблёскивала звёздочками ушица, поджаристые пироги аппетитно захрустели на крепких зубах. И потекли, и потекли разговоры! Влазины есть влазины.

Прошли они шумно и весело, под песни, которые звонко выводил Никита с подголосом своим, с Алёной, с шуряками, подтягивавшими мощно и утробисто. Тёща растроганно покачивала головой, любуясь ладным зятем своим, Ефимья следила, чтоб не сохли попусту чаши. Лишь Митрофан, супя брови, молчал.