Не успел старый охотник сказать последнее слово. Был ещё тёплый. Но сердце остановилось. Марья прикрыла ему глаза.

– Меня ждал, – суеверно поёжился охотник. Медведя, подмявшего отца, он кончил ножом. Шкура, очищенная от подкожного жира, сушилась на вешалке. Башка медвежья скалила зубы на колу перед чумом.

- Пожалуется верхним людям: «Микуль худой сын». Рассердится на меня.

– Не рассердится. Ты хороший сын, – успокоила Марья.

– Возьми шкуру за хлопоты... Сырая, однако.

– Оставь, – отказалась шаманка. – Дорогой ценой досталась.

– Сердиться буду! Ножом колоть её буду! Зачем хозяин отца измял до смерти? Возьми, – настаивал Микуль.

Марья заехала ещё в одно стойбище, приняла роды у двух вогулок, попользовала больную старуху, по чьему-то недоброму наущению брошенную в холодный чум. Выбранив старейшин, стала камлать. После принялась отпаивать недужную травами, греть в печи. Старуха застудила лёгкие, упав с обрыва в реку. Тонула, да поспел вовремя пастух, вернувшийся с дальних выпасов, схватил её за косы и стал переваливать в калганку. Упитанной оказалась старуха – не смог, и за косы вытащил её на песок.

– Зачем спасал, безмозглый? – обругала спасателя старуха.

Муж выгнал её, привёл в чум молодую. Сказал: «Уходи к верхним людям!».

Шаманка подобрала несчастную в пяти верстах от стойбища. Старуха без чувств свалилась на муравьиную кучу. Муравьи бегали по её лицу, по одежде, жалили. Старуха не шевелилась и почти не дышала. Марья повезла её в стойбище и выходила к часу, когда хозяин прикатил с молодой женой.

Марья объявила ему:

– Духи не приняли её. Сказали, что раньше отойдёшь ты... если выгонишь жену из дома.

Вогул сильно огорчился, и, опять выпив, принялся бить хореем деревянного идола-божка, допустившего, по его мнению, явную несправедливость.

Узнав об этой истории, Ремез долго смеялся.

– Ох ты плутовка! Ох богородица вогульская! Как только вырешила!

– Богородица? – задумалась Марья. – Помню. Её тоже Марьей зовут. Полмира ей молится. Как молятся ей попы ваши?

– Спроси у Ионы.

– Он не молится. Пьёт да с бабами веселится. Сам как молишься?

– Я? – Ремез смутился. Вопрос был не из простых. – Никак, Марьюшка. В церькву почти не хожу. Младень был – молился.