Прежде мне казалось, что Ифраимов относится ко мне с уважением, пожалуй, даже с нежностью, но теперь я всё меньше его понимал. Ведь он видел, что я стенографирую за ним точно так же, как за другими; но почему де Сталь и тех, кто ее любил, нужно внести в «Синодик», сохранить, я от него так и не услышал.

Вряд ли он вел себя этично: каждую ночь я писал за ним три, иногда и четыре часа, потом расшифровывал, правил, всё вместе занимало не меньше шести часов. Я не высыпался, ночью я вообще почти не спал – расшифровывать садился сразу, едва он уходил, боялся забыть детали; утром не спал тоже: приходили больные, кротко, не говоря ни слова, выстраивались в очередь, которая начиналась прямо у моего изголовья; конечно, я спать больше не мог, вставал, брал бумагу, ручку и опять писал и писал за ними.

Из-за Ифраимова очередь двигалась вдвое медленнее, чем могла бы, де Сталь отнимала у меня столько же времени, сил, сколько и все остальные, но ради чего? Он знал, что сейчас я стараюсь записывать только то, что относится к больнице, к нашим старикам, на большее у меня просто нет сил. Конечно, мне давно надо было с ним поговорить, но я не решался, мне было неудобно, и потом я каждый раз ждал, что вот сегодня он сам скажет, как-то объяснится. Однажды я всё же собрался, но он вдруг встал и пошел к двери, кричать же в спину показалось глупо. За последние полторы недели я очень устал и мечтал об одном – выспаться, я думать ни о чем не мог, кроме как о том, чтобы выспаться, и день, когда Ифраимов наконец оборвал свое повествование, стал для меня огромным облегчением.

Первую ночь без разговора о де Сталь я спал как убитый, проснулся свежий, бодрый и потом до вечера много и хорошо работал. В тот день я вместо двоих пропустил четырех человек, очередь продвинулась, мне это было, конечно, приятно, да и больные повеселели. Они, особенно те, кто в хвосте, стояли, уже ни во что не веря, ни на что не надеясь, но в них была та же решимость, что и в военных очередях за хлебом: вдруг все-таки будут давать? вдруг будет чудо? Потому что дома этого чуда и быть не могло, а здесь – да. И тут очередь, как говорится, пошла, они пересчитали, и получилось, что если и дальше будет как сегодня, то я до конца февраля успею исповедать чуть ли не всех. Вера последних передалась другим, ведь это значило, что Господу нужны все человеческие жизни, все до одной, а не только жизни праведных и избранных.

Боясь, что Господь может передумать, я начал спешить, писал и стенографировал очень быстро, правда, мне пока хватало такта никого не торопить, я по-прежнему и выслушивал, и записывал, что говорили больные, дословно. Да и нужды в подстегивании не было, они давно стеснялись, что занимают столько моего времени, стыдились они и своих, которые стояли рядом. Подгоняя себя, они переходили то на причитания, то на скороговорку, комкали слова, проглатывали целые куски жизни, так что, наоборот, мне приходилось их замедлять, а когда я терял нить, и вовсе останавливать, возвращать вспять. В них было много кротости и благородства: каждый, кто исповедовался, больше думал не о себе, а о том, что если кто-то другой не успеет выговориться – не будет записана жизнь, возможно, для Бога более важная, чем его собственная. В них появилась новая вина, и в ней они каялись, просили прощения. По-настоящему они хотели одного – примириться с теми, кто стоял рядом, и тихо уйти.