Вместе с тем с началом Русско-турецкой войны 1828–1829 гг. Константин Павлович редуцировал свою обычную формулу. Теперь он титуловал Николая исключительно как «императора» или использовал внемаркированные определения, например «Его Величество» или «монарх»[1442]. Так, в письме от 8 (20) октября 1828 г. А. Х. Бенкендорфу великий князь сообщал: «Я не нахожу слов, любезный генерал, чтобы выразить Вам радость, с которой я узнал из Вашего письма от 30 сентября о занятии нашими войсками крепости Варны… Прошу Вас положить к стопам Его Величества мои самые искренние поздравления по этому случаю… Радость так велика и так всеобща и среди военных, и во всех классах общества, что нет возможности описать ее. Все в восторге… В честь этой победы сегодня слово Варна служит паролем. Этим способом мы из нашего отдаления приветствуем успех, приобретенный перед глазами нашего августейшего монарха»[1443]. При всем стремлении выступать адвокатом польской стороны цесаревич понимал или, быть может, интуитивно ощущал, что любая война актуализировала русский дискурс и упоминание польского контекста следовало отложить в сторону до наступления мирных времен.

В рамках риторического концепта Польша-страна произошло и осмысление такой категории, как «граница». За несколько дней до коронации в Варшаве император Николай I вернулся к вопросу о демаркационной линии между Царством Польским и Австрией. По приказанию цесаревича от 2 (14) мая несколько польских офицеров были командированы к генералу Довре «для занятий по демаркации между Австрией и Царством Польским»[1444]. Примечательно, что граница Российской империи на западе была представлена в этом распоряжении как проходящая по линии Австрия – Царство Польское, а не по линии Австрия – Российская империя. Эта же ментальная проекция определяла и территорию Царства Польского на востоке. Достаточно вспомнить церемонию передачи короны Анны Иоанновны на границе с Царством или один из предлагавшихся императором проектов символического «коронования»: Николай намеревался доставить корону к границе Царства Польского и надеть венец при ее пересечении[1445].

Выстроенная Александром I иерархия ролей и территорий сополагалась с предписанной Польше уникальной цивилизаторской миссией. В 1818 г. император заявил, что распространение конституционных норм на Российскую империю будет возможно, когда империя достигнет зрелости, которой поляки уже обладают. В России речь была воспринята двойственно: одни обращали внимание на обещание конституции, другие, как уже указывалось, видели в ней прямое оскорбление. К последним можно отнести А. А. Закревского с его известной фразой об «ужаснейших» последствиях, которые может иметь подобное обращение императора[1446], и И. Ф. Паскевича, утверждавшего, что речь была оскорбительна для русского самолюбия[1447]. А. П. Ермолов так оценивал произошедшее в одном из своих писем: «Счастливы поляки толиким о них попечением, и гордость, сродная надменному сему народу, питается тем, что они впоследствии должны служить нам примером. Судьба не дала им другого торжества над нами… Это нам приветствие! Я думаю, судьба не доведет нас до унижения иметь поляков за образец…»[1448] Интересна и реакция адъютанта Александра I А. И. Михайловского-Данилевского, который, отметив, что услышать такую речь из уст самодержавного монарха было «весьма любопытно», сравнил все происходящее с эпохой начала XVIII столетия: «Петр Великий не говорил, что русские дикие, и что он намерен их просветить, но он их образовал без дальнейших о сем предварений»[1449]. Примечательно, что в этих реакциях на первый план выходят рассуждение о военных победах России и – одновременно – идея ее культурной и политической отсталости. Ермолов прямо адресуется к войне 1812 г. («Судьба не дала им другого торжества над нами»), а Михайловский-Данилевский, не выступая против самой идеи русского варварства, возмущается тем, что император перешел к артикуляции этих воззрений.