— Мне почти что кажется, — продолжал он, — что я погрешил против этого человека.
Это заявление, должен признать, столкнуло меня в объятия некоего мощного чувства, гибридного по своей природе, поскольку в данных обстоятельствах и скорбь, и веселье казались равно уместными.
— Папа! — сказал я наконец, когда голос вернулся ко мне. — Ты из-за этого чувствуешь себя виноватым? Из-за того, как ты обошелся с Диккенсом?
Он без промедления кивнул:
— Да. — И повторил: — Да.
Я думал, он смотрел на меня, произнося это слово, но потом понял, что он видит нечто за моей спиной — то ли заброшенную карусель, то ли Пипа и Джо Гарджери[25] в кузне. И тут что-то случилось с его лицом. Оно словно бы развалилось на куски, и по щекам потекли слезы, в точности как описывал мистер Перти.
— Как бы я хотел… — пробормотал он и продолжать не смог. Скорбь поглотила его.
Глава 34
Глава 34
Ребята из творческого семинара запомнили то мрачное молчание, которым завершилась наша последняя встреча, и решили, что нам следует продолжить с того места, на котором мы остановились, — и плевать на внезапное отсутствие Лео. Но ведь Лео не только не пропустил ни одного занятия, он обычно являлся заранее и расхаживал в коридоре, чтобы подкараулить меня «на пару слов», а я предпринимал обходной маневр, возникая ровно через минуту после звонка и указывая ему на циферблат, висящий в конце коридора. А уж если на семинаре обсуждалось произведение Лео, то в следующий раз он и вовсе рвался в бой. Я ожидал, что нынче Лео окажется особенно ретив, поскольку препарировать нам предстояло рассказ Соланж.
Возможно, Лео усвоил совет Хемингуэя. В начале семестра он объяснял мне, почему старина Хэм не одобрил бы наш курс. Хэм рекомендовал молодым писателям окунуться в настоящую жизнь, он высмеивал все эти «творческие группы» и болтовню о ремесле. Уж конечно, он бы не одобрил современную структуру семинаров. Когда Лео излагал мне все это, я всерьез подумывал, не признать ли мне его правоту, ведь тогда он уйдет из университета и запрется в бревенчатой хижине где-то в горах со старой печатной машинкой и несколькими пачками бумаги. Вместо этого я напомнил Лео, что в молодости Хемингуэй жил в Париже и по утрам писал, а вечерами рассуждал о литературе в компании Гертруды Стайн и Шервуда Андерсона, — возможно, это был первый в истории и лучший творческий семинар. За то, что я образумил Лео, я получил свою награду — еще один семестр смертоубийственных рассказов.
Впрочем, на сегодняшнем семинаре отразилось не столько отсутствие Лео, сколько мое присутствие. Уильям Генри Деверо Младший, по-видимому, присутствовал сразу на нескольких уровнях. Я сидел за столом, и я же валялся под столом. Вчера я вознесся и взирал на коллег сверху вниз, сквозь щели в потолке, а сегодня — буквально — оказался в самом низу. Когда я вошел в класс, несколько студентов поспешно свернули университетскую газету и кинули листки на пол, так что их преподаватель смотрел на них оттуда, попираемый их подошвами. Я красовался на первой странице, и, если не ошибаюсь, многие мои юные писатели, угнетенные повисшим в аудитории молчанием, вдавливали каблуки в мою иронически усмехающуюся физиономию. Мне подумалось, что меня постигла та же катастрофа, что некогда моего отца, но навыворот: не я, а мои ученики утратили дар речи.