Я поставил Машку на землю:

– Поиграй пока тут. Мы дела свои решим и придем.

– Хорошо.

В теньке, под деревьями, без лишних ушей общаться стало проще.

– Не надо тебе здесь оставаться, – сказал Машкин отец. Он просил, а не прогонял, но мне и это пришлось не по нраву.

Я говорю:

– Не ожидал.

Он замусолил:

– Ты пришел-ушел, а нам жить.

– Ну-ну.

– Мы не виноваты.

– А я виноват? Покров придет – веревку-то мне намылишь? Или и мыла жалко?

– Нечего… говорить, – выдавил он хмуро.

– Стыдно?

– Уходи, цыган. Видит Бог, не я тебя выпроваживаю… Жизнь такая… нескладная. Вот возьми, – он мне сверток протянул. – Тут кокурки[97] и яйца. Жена собрала.

Это был его обед.

Сверток я принял, но не подобрел ни на калачик.

– Не за этим, – говорю, – я спешил к вам зайти.

– Ну так все выходит, – развел он руками, глаза попрятал, весь побелел. Он бы, пожалуй, провалился сейчас под землю – лишь бы меня не видеть! А еще лучше, чтобы я провалился. Посмотрел я и думаю: «Ах ты жучка! Не хочу тебе жизнь облегчать. Терзайся!». И давай его совестить:

– Не грусти, друг ситный. Держи хвост бодрей! Я твою дочку от смерти спас, а ты вот, значит, как… Кокурки и яйца!