В поэме было довольно строф, но, во-первых, Тарелкин цитировал только самые, на свой взгляд, удачные, а во-вторых, за открытым окошком на ветку рябины сел воробей, и из-за него Драго прослушал большинство четверостиший, как будто их и не было. В конце концов воробей улетел, и цыган вернул Александру Александровичу свое внимание.

– Про мою Жюли многие у нас отзывались гадко, – говорил Тарелкин, – но она не дешевка! И не пустышка! Мои стихи – тому первое доказательство. Я поднял ее в них до небес и одновременно пригвоздил к позорному столбу, а разве можно проделать такое с пустым человеком? с тупой погремушкой? Разумеется, нет! Или то, или то. Я и в вас вижу что-то из ряда вон.

– Что же?

– Вы смертью укушенный. Вот вам крест! – выпучив глаза, Тарелкин побожился.

«Он сумасшедший, зато смешной», – отметил Драго, а вслух сказал:

– Я пойду вниз – там товарищ скучает. Нехорошо.

– Но куда же вы? Я еще не договорил.

– Завтра, – Драго махнул рукой и оставил Тарелкина одного.

Александр Александрович не посмел следовать за ним тотчас, сел на кровать и почувствовал себя совершенно разбитым: «Никто меня не понимает!» Эту мысль он внушал себе каждый день. Вполне возможно, он бы так и уснул, но в этот момент прямо под ним, на первом этаже, заиграл оркестр. Тарелкин, качнувшись, потянулся на звук, отворил дверь, высунул голову, вышел весь, благополучно миновал пустой коридор и, почему-то игнорируя перила, спустился почти до середины лестницы, чудом не упав. Здесь он остановился – нахохленный и мутный, абсолютно не понимающий, чего ему надо.

Музыканты жарили «Опа-цопу».

Салахор толкнул Драго локтем:

– Друг твой.

Александр Александрович намылился к ним, но на полпути был перехвачен бдительной сестрой. Их разговор быстро перешел на повышенные тона. «Борец за правду» не на шутку разгневался и почти кричал:

– Да ты знаешь ли, с кем говоришь?!

– С тобой.

– Ну а кто я по-твоему? Отвечай!!! Немедленно!