Одному пану приглянулась Хаза. Чтобы его черти в огне вертели! Я бандитов перевидел много, и все они были большое дерьмо, но этот пан был самое большое дерьмо из всех! Глаза – жестокие, весь застегнут, спина прямая, воротничок белый, собака, и кожа бледная – прямо упырь! У него на могиле и крапива не вырастет! Подошел он к Хазе, заглянул ей в рот. «А ну-ка пройдись». Дошлый, ублюдок… Так и купил. Мать ему в ноги: «Пан, пощади! Не разлучайте с любимой дочкой! Бери и меня! Ради всех святых! Красивый, умный, не пожалеешь. Любовь тебе будет, золото будет!» А он: «Я не жадный. Мне хватает». Хазу под руки – и повели. Мать вслед бросилась, вся в проклятьях. Пана еле отгородили. Один солдат замахнулся прикладом, но не ударил, а то бы поднялись и я, и братья, хоть и были в колодках – пес и тот цепи рвет! А пан обернулся, откусил кулебяку, а то, что осталось, швырнул в мою мать: «На, цыганка, утешься. Я же говорил, что я не жадный. Вацлав Бжезичко никогда не врет». Тут он просчитался! Горе мне память потерло крепко, но это имя я запомнил с клятвой.

Драго налил – и себе, и Выдре, но тот не заметил, что стакан снова полон. Салахор, подобно мешку с мукой, прохудился по длинному непрочному шву, и из него теперь сыпалось, сыпалось, пока все не ссыплется:

– Остальных купил граф Доброжинский – не очень богатый, с большими кулаками. Нам он подмигивал: «Ну, цыгане! Теперь вы мои. Я вас не оставлю!» Мы уж решили – веселый барин, наверное, добрый, а он оказался – чуть что за плеть! Или в ошейник! У него был ошейник шипами внутрь. Когда нацепят, шипы те к горлу – лечь невозможно. Спишь только сидя. Женщины наши за прялкой слепли, а мы все в поле. Молили Бога. Устали молиться. В бездонном колодце воды нет.

– Ты с тех пор и не веришь?

– Верю, морэ! Есть Бог на небе, и там он главный, а на земле – дьявол сильнее. По себе знаю. Он командир. Так навсегда. И шевелиться даже не думай! А я шевелился. Придумал – бежать, хоть и с клеймом, а была не была! Не мог выносить это больше, Драго. Мама тогда у меня умерла – ни от чего, от тоски, похоже. Хазу вспоминала. Я у тела ее ночь простоял, день – за сохою, а вечером все… Братья остались.

– Почему?

– А вот. Нас в семье было восемь сыновей, а Хаза одна. И где они все? Лишь она да я… Вот как то было! Я ее любил за всех восьмерых! В монастырь повел – боялся слово сказать, а потом не выдержал, стал кричать: «Да что же такое?! Железная ты, что ли?! Почему не плачешь?! Почему не кричишь?!» А она: «Я знаю – ты за мной вернешься, и мы уйдем». Так и сказала. Я ее обнял – как собственную жизнь! И вот ее нет, но она со мной.