Такая реакция была даже лучше той, на которую рассчитывал Свенсен. Он нашел целостность, которую искал: Фэирман так серьезно относилась к вопросам порядочности, что просто слетела с катушек, когда кто-то в ней усомнился.

В январе 1990 года Йельский университет стал инвестором Farallon. Вливание в фонд Стейера составило 300 миллионов долларов, увеличив его капитал до 900 миллионов и запустив постепенное изменение социальной значимости хедж-фондов.

СОТРУДНИЧЕСТВО СВЕНСЕНА И СТЕЙЕРА ДАЛО НАЧАЛО изменению принципов инвестирования Йеля, одновременно повлияв на стиль инвестирования почти всех благотворительных организаций. До сделки с Farallon Йельский университет имел поверхностные вложения в частном капитале и недвижимости, но ничего в хедж-фондах. Через пять лет, в 1995 году, размещения в хеджевых фондах подпрыгнули до 21 %, а в частном капитале и недвижимости — до 31 %¹⁶. Другие университеты последовали за ним, но с отставанием: для типичного университетского благотворительного фонда размещение средств в хедж-фондах с нуля в 1990-м выросло до 7 % в 2000 году¹⁷. За годы, последовавшие за крахом доткомов, благотворительные организации, экспериментирующие с хедж-фондами, были вознаграждены особенно хорошо: с июля 2000 до июня 2003 года S&P 500 потерял 33 %, тогда как индекс хеджевых фондов HFR набрал 10 %. Сам Йель за этот период поднялся на 20 %, а несколько лет спустя, когда университет праздновал двадцатилетие прихода Свенсена, его инвестиционные решения принесли 7,8 миллиарда из 14 миллиардов йельской благотворительности — это была цифра, на которую за годы своего правления он обогнал фонд среднего университета. Целых 7,8 миллиарда долларов! Умопомрачительная сумма! Превосходство Свенсена перед другими хедж-фондами, как рассказывали такие филантропы от образования, как Харкнес и Меллон, стало больше чем просто средством обогащения для богатых. К 2009 году приблизительно половина капитала в хедж-фондах принадлежала не частным лицам, а организациям.

Быстрое перетекание благотворительных денег в хеджевые фонды гарантировало отсутствие необходимости писать индустрии эпитафию. В начале 2000 года, когда Сорос заявил об окончании эры хедж-фондов, активы этих самых фондов составляли 490 миллиардов долларов. К концу 2005 года цифра выросла до 1,1 триллиона. Эпитафия Сороса, по крайней мере частично, соответствовала его типу трейдера: первые годы нового столетия были относительно постным временем для макрохедж-фондов. Но управляемые событиями фонды, как Farallon, это компенсировали¹⁸. Активы Farallon раздулись с 8 миллиардов долларов в 2002 году до 16 миллиардов в 2006-м, и вокруг начали толпиться имитаторы. Och-Ziff, созданный другим ветераном арбитражной группы Роберта Рубина в Goldman Sachs, вырос с 6 до 14 миллиардов долларов за тот же период. Perry Capital, еще один росток Рубина, вырос с 4 до 11 миллиардов. Этот «Рубин III» вскоре превысил Commodities Corporation III в отношении величины активов. К 2006 году Caxton, Tudor и Moore располагали вместе 35 миллиардами долларов, что было на 6 миллиардов меньше, чем итог Farallon, Perry и Och-Ziff. Команда арбитражной группы Рубина, включавшая Фрэнка Бросенса с Taconic Capital, Эрика Миндича с Eton Park и Эдварда Ламперта с ESL, работающая и с другими продуктами, процветала. В семейном древе хеджевых фондов, возможно, только Джулиан Робертсон имел больше отпрысков.