– Эй, не смейся надо мной! Не смейся надо мной, приятель! Моя мамаша надо мной смеялась, и я положил ее на операцию – а операция ей была не нужна.

Каждый вечер я слышал по меньшей мере одно замечание, которое могло стать идеальным началом или завершением главы.

– Не сказать, чтобы я тонул в любви, – заявлял мужчина своей подружке.

– Ну конечно, – отвечала она сухо, – потому что ты давно утонул в выпивке.

– Так что, – спрашивал дядя Чарли одного клиента, – ты ее поимел?

– Куда там, Гусь, – отвечал тот, – это она поимела меня.

Однажды я подслушал разговор двух девушек об их ухажерах.

– Он сказал, что я – тройная угроза, – сказала одна.

– В каком смысле? – спросила другая.

– Это вроде какой-то спортивный термин, – ответила первая. – Он сказал, что я умная и у меня классные сиськи.

Вторая посчитала на пальцах и залилась смехом.

Перестав стараться в «Таймс», я начал придерживаться строгого режима, откладывая поход в «Публиканов» до того момента, как не потрачу ровно час на работу над романом о них. Все попытки, однако, были обречены, потому что я не понимал, зачем вообще хочу о них писать и что мне там так нравится. Я боялся это понять, и потому просто гонял слова по листу бумаги – упражнение столь же бессмысленное, как «ворди-горди».

Когда эта бессмысленность становилась очевидной, я просто сидел и таращился на стену над рабочим столом, на которую приколол карточки с любимыми цитатами из Чивера, Хемингуэя и Фицджеральда. Фицджеральд будил во мне особенную злость. Мало того, что он задал немыслимую планку совершенства, написал великий американский роман, так еще и сделал местом действия мой родной город! Я вспоминал свои любимые произведения – «Великого Гэтсби», «Дэвида Копперфильда», «Приключения Гекльберри Финна», «Над пропастью во ржи», – и их великолепие меня парализовало. Я не осознавал, что между ними общего, что привлекло меня в них в первую очередь. Все рассказчики там были мужчинами и с первых строк упоминали своего отца. В «Гэтсби» так вообще в первом предложении. С этого начинает каждый встревоженный рассказчик мужского пола, и мне следовало бы поступить так же.

Конечно, будь то творческий кризис, его легко можно было списать на условия над рестораном Луи – жару, шум, стены, вибрирующие из-за поездов, подходящих и уходящих со станции, воздух, пропитанный вонью маринованных огурцов, жареного бекона, картофеля фри и сыра. Но я не стал бы работать лучше и в писательской коммуне в глухих лесах, потому что являлся идеальным кандидатом для творческих кризисов. У меня имелись все классические предпосылки – неопытность, нетерпение, перфекционизм, растерянность и страх. А сверх того, я наивно полагал, что писательство должно быть делом легким. Что слова должны свободно литься на бумагу. Мысль о том, что ошибки – единственный путь к истине, никогда не приходила мне в голову, потому что я усвоил философию «Таймс», где ошибка считалась мелкой неприятностью, которой следует избегать, и ошибочно применял ее к своему роману. Написав что-нибудь не так, я неизменно решал, что дело во мне, а придя к этому решению, тут же терял самообладание, концентрацию и желание работать.