В колледже ему оставалось еще два семестра, и, по словам Макгроу, он собирался посвятить их чтению, размышлениям и повышению успеваемости, а потом, возможно, поступить в юридическую школу.

Юридическую школу? Я испытал настоящий шок. А когда пришел в себя, пообещал Макгроу, что поддержу любое решение, которое он примет.

– Спасибо, – ответил он. – Но проблема не в тебе.

– А в твоей матери?

Он отпил щедрый глоток пива.

– Рут вышла на тропу войны.

Макгроу признался, что чуть раньше в тот же день рассказал ей обо всем, и она слетела с катушек. Когда мы вернулись в дедов дом, я понял, что Макгроу не преувеличивал. Тетя Рут сидела и ждала нас. Она зашла в кухню и спросила, сообщил ли мне Макгроу про свою руку.

– Да.

– И что ты ему ответил?

– Что поддержу любое решение, которое он примет.

Ответ был неверный. Тетя Рут размахнулась кулаком и так стукнула по кухонной столешнице, что в буфете задрожали стаканы, принесенные из «Публиканов». Глаза ее метались из стороны в сторону, словно она искала, чем в нас швырнуть. А не найдя, начала швыряться словами – самыми резкими, что я когда-либо от нее слышал. Все ее крики за прошедшие двадцать четыре года показались мне лишь тренировкой перед той ночью. Она кричала, что мы с Макгроу трусы, причем самая презренная их разновидность, потому что мы боимся не провала, а успеха. Мы – как все мужчины в этой семейке, повторяла она, и, несмотря на страх, я ей сочувствовал, понимая, сколько мужчин ее подвели, от собственного отца и брата до мужа и теперь единственного сына. Сердце ее было разбито. Даже пытаясь увернуться от нее, я все равно испытывал к ней симпатию и понимал материнские чувства, ведь она хотела для Макгроу лучшего, в точности как я. Она не хотела, чтобы он бросал бейсбол просто из-за боли. Настаивала, чтобы он преодолел боль и продолжал стараться. Как моя мама, тетя Рут двигалась вперед через боль всю свою жизнь. Мучилась на нелюбимой работе, терпела нищету и разочарования, мирилась с необходимостью раз за разом возвращаться в дедов дом и порой удерживалась на плаву лишь благодаря надежде на то, что у ее детей все будет по-другому и сами они будут другими. Теперь же она боялась, что Макгроу будет таким же, и это причиняло ей боль как минимум столь же острую, как его порванная мышца. Когда Макгроу заявлял, что хочет бросить бейсбол, тетя Рут слышала не его голос, а целый хор мужских голосов, заявляющих «я бросаю», и в ответ кричала от ярости и гнева. Я бросился бегом из кухни, и Макгроу последовал за мной.

Мать преградила ему дорогу. Он поднырнул под ее вытянутую руку, но она прижала его к стене. Он набычился, словно боксер, готовящийся к атаке, но нельзя было вот так просто атаковать тетю Рут. Она осыпала его бранными словами. Обзывала бездельником, идиотом, лентяем, уродом – и даже хуже. Я попытался встать между ними, умоляя ее прекратить, потому что, прожив некоторое время вне этого дома, успел забыть, что гнев тети Рут – словно ветер. Если он дует, то дует, и прекращает, когда сам решит. И хотя мальчишками мы тоже не могли нигде от него укрыться, теперь это было даже сложней. Квартиры я лишился, «Публиканы» уже закрылись, машин у нас не было. Искать помощи у бабушки или деда не имело смысла. Они и раньше, когда были моложе, опасались перечить тете Рут, а теперь вообще предпочитали держаться от нее подальше.