В официальной доктрине претерпела своеобразное, подготовленное самосознанием «шестидесятников» преломление концепция революции-прототипа. В выступлениях М.С. Горбачева и А.Н. Яковлева вновь зазвучала революционная фразеология, но это уже был не памятно-зловещий ряд «диктатура – террор – враг (народа)», а «права человека», «свобода, равенство и братство».

Тем не менее именно диктаторско-террористическая рецепция Французской революции оказалась отправной в ее восприятии в условиях Перестройки. Отвергая по этическим и гуманистическим мотивам этот идеологический конструкт, советская историография на последнем этапе своего существования отвергла по сути тот культ насилия, в который превратилась Французская революция в ее версии 30-х годов. Заодно, однако, под очевидным влиянием прежде всего отечественного («трагического») опыта утверждавшееся в изучении истории либеральное сознание проявляло себя «реакцией отторжения» (Адо)[1181] по отношению к якобинству, а также к революции в целом и революциям вообще.

Зарождалась та радикальная «смена вех», что в полную силу развернулась после 1991 г., и этот мощный идеологический процесс не мог не затронуть историографию. Начался, по слову Е.М. Кожокина, «период самоуничижения и нигилизма»[1182]. Такой нигилизм в научной публицистике и особенно популярной литературе оборачивался всплесками суровой, порой уничтожительной критики в адрес советских историков Французской революции. Выстроилась схема основных пунктов критики: революция – якобинская диктатура – террор. В центре оказались два последних, по отношению к которым советские историки Революции обвинялись в «идеализации».

«Еще до войны, – говорил на «круглом столе» в ИВИ Н.Н. Болховитинов, – в советской историографии прочно утвердилась концепция, однозначно прославившая революционный террор, якобинскую диктатуру и ее лидеров». «Понятно, – допускал академик, – что в годы сталинизма практически не было возможности возражать против тезиса об обострении классовой борьбы, полного и абсолютного оправдания якобинского террора». Но, возмущался известный американист, «якобинская диктатура и ее лидеры продолжали оставаться… объектами восхваления» и после благодаря «школе московских франковедов» и ее лидеру А.З. Манфреду[1183].

Забавно выглядит сейчас, что либерально настроенный Николай Николаевич Болховитинов поддержал обвинения в адрес пресловутой «московской школы» В.Г. Ревуненкова, который в последних работах не скрывал своих сталинистских симпатий. Но тогда все это выглядело совсем не забавно. То, что не договаривал Болховитинов, уже зазвучало в прессе: «Не были ли безудержная идеализация личности и политики Робеспьера со стороны революционной историографии одним из факторов трагического развития идей революции в двадцатых – тридцатых годах?»[1184].