– А то давай: сможешь банкиром стать. Хотя да, это затянется. Еще можно пазл собрать. Вид с моста Ватерлоо, пять тысяч деталей.

– Лучше завтра, если будет дождь.

– Ну хорошо. А сейчас чем займемся?

– Я очень хочу тебя поцеловать.

– Правда?

– Правда.

– Отлично. А чего ждем?

И мы стали целоваться. Из песен я знал, что нам не стоит торопиться, что эта ночь должна продлиться, причем до самого восхода, до пробужденья небосвода, и вообще – чем дольше, тем лучше; мы прерывались только для того, чтобы откупорить «каву» или обменяться шутками, а когда достаточно разогрелись спиртным, поставили медленную музыку и передвинули свечи, оказавшиеся в опасной близости к занавескам.

– Представь заголовки: «Девственник погибает в огне», – сказала Фран.

Вино закончилось; я смешал два коктейля – водку с кока-колой, а Фран поставила Portishead, но тут же остановила – уж очень мрачно – и сменила диск на Mazzy Star. Но во всей этой обстановке была какая-то неловкость, да еще белая простыня на разложенной кровати излучала радиоактивное сияние, пока не притянула нас к себе, и мы, неловко раздевшись, наконец-то занялись любовью.

Вот опять, между прочим, возникает языковая неточность: у нас, по сути, не было времени чем-нибудь «заняться». Я был бы рад похвастаться грандиозным, нарастающим, продолжительным актом, с оттенками настроения и сменой ритма, как в эпической симфонии. Но само это действо, сама ответственность за его надлежащее исполнение означали, что оно поглотило нас целиком и постоянно грозило выйти из-под контроля. Мне всегда казалось, что в приливе страсти у человека (не у меня, конечно, а вообще) должно проснуться некое могущество, эротическое шестое чувство, инстинктивное, как танец. Но вместо этого меня охватила крайняя степень неловкости оттого, что я не понимал, куда девать руки. Да что там руки – губы, глаза, бедра; тогда я еще не знал, как работает автомобиль с ручным управлением, но подумал, что координация движений требуется примерно такая же. Нет, в самом деле: во всех интимных сценах, какие мне только доводилось видеть, разве присутствовало столько движений и кипучей энергии? Естественно, все это были враки: акт можно продлить единственным способом – сохраняя железную, незыблемую сосредоточенность и не отвлекаясь на какофонию роящихся в голове вопросов. Нужно ли смотреть девушке в глаза или это ее оттолкнет? Если отвести взгляд, не будет ли это расценено как холодность? Не рискуем ли мы свалиться на пол? Не разболелась ли у нее голова от этих толчков? Не пора ли нам сделать паузу и разъединиться? Вот, кстати, тоже нелепое выражение: «разъединиться». А эта свеча – не слишком ли близко подбирается ее пламя к нижнему краю шторы; а если под нами сбилась простыня: не нужно ли остановиться, чтобы ее расправить? А если с закрытыми глазами – так дольше получится? А если девушка улыбается – это хорошо или она просто сдерживает смех? Какое у меня выражение лица? А разговаривать можно? Не слишком ли я ее придавил? То есть момент апогея превращается в нервно-паническую оторопь, как тот растянувшийся миг, когда задетый неосторожным движением уникальный предмет – допустим, старинный кувшин – вибрирует, кренится, но вроде как зависает и ты успеваешь подумать: упадет или нет? Умоляю, не падай, ты же такой ценный, не падай – а он, глядь, падает, и ты с сожалением понимаешь, что уже все, что теперь ничего не изменишь; у тебя буквально перехватывает дыхание и, видимо, назревает момент извиняться.