Я грустно смеюсь и киваю.

– Уж я-то знаю, как это бывает.

– Именно поэтому я и не могу позволить вам поговорить с ней, – негромко объясняет Лия. – В те дни, когда мы посещаем его могилу, она сама не своя. Ей нелегко дается даже просто почтить его память, и я не буду требовать от нее большего. Но если это вам поможет, непременно посетите могилу. – Она пожимает плечами. – Я просто не думаю, что могу сделать что-то, кроме этого, чтобы помочь вам.

– Спасибо, – говорю я, а потом вдруг бросаюсь к ней и обнимаю. Она напрягается, но коротко обнимает меня в ответ и кивает в сторону двери.

– Удачи.

* * *

Полчаса спустя мы с Софией стоим на поляне в лесу за домом детства моей бабушки и смотрим на самую жуткую вещь, которую я когда-либо видела.

Томаш Сласки, 1920–1942

Томаш Сласки, 1920–1942

Его имя выгравировано на высоком надгробии из полированного красного гранита. Камень чистый, видно, что за ним ухаживают с любовью. Почти увядший букет из самых разных цветов покоится на траве перед камнем, он окружен аккуратными свечами, фитили которых сейчас не горят, но почернели. Есть даже несколько светодиодных фонариков разных форм и размеров. Зофия наклоняется и включает один из них, и он загорается без промедления.

Я снова смотрю на камень, я снова смотрю на имя. И вдруг замечаю, что под именем и датами к надгробию прикреплена медаль. Надпись на медали сделана на иврите.

Мы с Зофией некоторое время молча смотрим на могилу, словно это головоломка, которую мы сможем разгадать, если будем просто достаточно долго смотреть, но вскоре я понимаю, что просто не могу больше фокусировать свой взгляд. Я отворачиваюсь и прерывисто выдыхаю.

– Бедная Эмилия, – бормочет Зофия. Я оглядываюсь на нее и вижу, что она сидит на корточках рядом с медалью. Она очень нежно проводит пальцем по буквам. – Это медаль, которой награждаются Праведники народов Мира. Значит, этот Томаш Сласки пошел на большой личный риск во время войны, чтобы помочь еврейскому народу. Значит, его имя занесено в список на Стене Почета в Саду праведных в Иерусалиме. – Помолчав, она склоняет голову. – Это великий подвиг. Поистине огромная честь.

– Это просто ужасно! – говорю я, стою и морщусь. Я внезапно чувствую раздражение, как будто моя кожа стала слишком тугой, и я дрожу, потому что, несмотря на жаркий день, по моей спине пробегает холодок, когда я вижу могилу, которая, я убеждена, не принадлежит моему деду, невзирая на то, что здесь его имя. – Это так жутко, правда?

Моя рука дергается на смартфоне, и я поднимаю его, намереваясь сфотографировать камень, но тут же опускаю. Зофия встает в полный рост и бросает на меня вопросительный взгляд.