Я не могу придумать ничего более совершенного и подходящего для этих людей, чем многоконфессиональная поминальная служба.

Теперь отец Белахач приглашает раввина Зольдака выйти вперед, и он несколько минут говорит со всеми нами по-английски: о горе, любви и невероятной силе самопожертвования. Я взволнована, когда все это происходит, но это достигает новых высот, когда рабби Зольдак начинает петь El Malei Rachamim[18]. Когда еврейские слова поднимаются вокруг нас, на меня обрушивается цунами горя и благодарности, и я не могу удержаться от рыданий. Я плачу из-за дедушки, которого обожала, и мне хотелось бы знать, что бы он почувствовал, узнав, что однажды мы привезем его прах, чтобы упокоить рядом с Евой, Тиквой, Алиной и Томашем, в то время, когда его веру можно чтить безо всякой опасности. Я представляю себе Томаша Сласки, человека, которого я никогда не имела чести знать, – но мне и не нужно быть с ним знакомой, чтобы твердо верить: он одобрил бы каждый аспект этого ритуала, и нет сомнений, что и моя Бабча тоже.

Священник приглашает меня выйти вперед. Я опускаюсь на колени, чтобы упереться в мягкую траву, затем осторожно опускаю коробку в яму в земле, которую приготовил для нас один из сыновей Эмилии. Священник присаживается на корточки рядом со мной и зачерпывает горсть земли, затем посыпает ее сверху. Он повторяет это трижды, тихо говоря:

– Во Имя Бога, милосердного Отца, мы предаем тела Алины и Саула покою могилы, а вместе с ними и память о любимых Саула: Евы и Тиквы.

Уэйд берет ручной совок из моего рюкзака и засыпает коробку. Позже сын Эмилии позаботится о том, чтобы этот участок был забетонирован и мы все могли быть уверены, что их никогда не потревожат. Потом мы встаем, церемония закончена. Мы тихо переговариваемся, а затем толпа начинает расходиться, возвращаясь в квартиру Эмилии в Кракове, где она устраивает поминальный обед для всех нас. Мои родители бредут обратно к фургону с Келли на буксире, а Уэйд смотрит на меня.

– Ты в порядке? – мягко спрашивает он.

– Вообще-то я в порядке, но… – Я прочищаю горло. – Мне не помешает минутка.

– Я заберу Эдди, – предлагает Уэйд.

Но потом мы оба смотрим на сына, который устроился на длинном плоском камне, полностью расслабленный, уставившись в свой айпад.

– С ним все хорошо. – Я улыбаюсь, целую Уэйда в щеку. – Мы вернемся в фургон через несколько минут.

Когда Уэйд уходит, я смотрю на мемориальную доску и надгробие и думаю о путешествии десятимесячной давности. Поездка ради Бабчи открыла для меня мир, который я только сейчас начинаю понимать. Я начала записывать то, что узнала во время путешествия, чтобы Келли и Эдди могли прочитать это, когда они подрастут, и проект зажил своей собственной жизнью – я думаю, что, возможно, я непреднамеренно начала писать книгу.