«Как,— спрашивала она,—может кто-нибудь учиться для этого? Как можно найти оттенки и характер там, где нет ни оттенков, ни характера?» Она желала знать как актриса, каким образом можно по-человечески интерпретировать то, что просто лишено всякого человеческого содержания. Когда современные драматурги перестанут бояться наделять персонажей-негров обычной сложностью человеческого характера, раз уж теперь заведомо наиболее отвратительные традиции начали понемногу ослабевать?

Размышляя о великолепных отзывах, которые она получила в последнем спектакле, я спросила, было ли то, о чем она рассказала, действительно единственным намеком на будущую работу. Она рассмеялась и ответила: «О, нет. Мне звонили с телевидения, приглашали на пробу в традиционной роли. Нет, не служанки, другой тип, девушка «из народа». И я подумала: работа есть работа. Так что достала сценарий, познакомилась с текстом и отправилась на пробу. Стала читать: «Вот сидеть я на энтой моей койке и думать, я слушать в темноте шум, дак я...» В конце концов все это застряло у меня в горле, я закрыла книгу, поблагодарила присутствовавших за внимание и ушла. Милая, я просто больше не могу исполнять эту сцену». «Энтой девушке из народа надоело сидеть на энтой койке».

Когда она ушла, я предалась размышлениям о положении негров в американском театре. Авторы двух пьес, о которых мы говорили, отнюдь не были исключительно глупыми или бездарными людьми, но в творческом отношении они попались в ловушку старого, чудовищно всепроникающего, глубоко въевшегося исторического наследия.

Дух коммерческой экспансии, который обуял Европу в XVI веке, породив завоевание колоний и европейскую работорговлю, явился также зачинателем современных расистских теорий. Эти теории позволили белым превратить африканца в «товар» и не допустили идентификации восходящего европейского гуманизма с жертвами этого завоевания и работорговли. Чтобы придать планам коммерции и империи невиданный ранее в истории масштаб, потребовалось посредством произвола вывести негра в психологии европейцев, а впоследствии—и белой Америки, за пределы всякой, даже относительной человечности. И его душе, и его телу было отказано в сострадании. В сложившейся системе взглядов белых ему предстояло стать—и он действительно стал—неким гротескным воплощением радости природы, воображаемой неизменной реликвией первозданного прошлого, извечно экзотическим существом, которое в отличие от других людей не проливает крови, когда его ранят, и не мстит, когда ему причиняют зло. Таким образом, на протяжении трех столетий как в Европе, так и в Америке буффонада и образы злодеев были единственным, что ему дозволялось на эстраде и в драме. И несмотря на отдельные исключения, встречавшиеся в Европе в более поздние времена (самым разительным была, конечно, карьера Айры Олдриджа, негритянского актера XIX столетия, родившегося в Америке, объехавшего Европу в составе шекспировских трупп и добившегося значительного признания), в Америке вид—или даже сама лишь идея—негра, раздираемого сложными душевными муками в духе Гамлета, оскорблял культурную традицию, как ныне он все еще приводит ее в замешательство.