Это не означает, что причиной всегда был злой умысел. Было бы так же глупо считать, что Марк Твен или миссис Стоу пытались обезвредить свой собственный гуманистический протест, как и полагать, что Марку Коннелли, работавшему в иной манере, когда-либо приходило в голову, что его «Зеленые пастбища»— расистское произведение. Скорее дело тут в отчасти невинном культурном наследстве, которое в силу собственной необходимости было исполнено страстного желания верить среди прочего в огромное очарование народов, «похожих на детей». Вероятно, из этого представления и развилась тенденция считать, что драматические и музыкальные произведения, не предназначенные специально для негров, становятся «чудными» в исполнении «цветных трупп». Этой изумительной идее мы обязаны в прошлом сокровищами вроде «Кармен Джонс», и, несомненно, до того как она истощится, нас в будущем еще попотчуют чем-нибудь вроде «Милашки Тоски». В свете ожидаемых перемен небезынтересно также отметить, что эти переложения «для негров» обычно означали (помимо введения саксофонов и красных платьев) беспорядочные набеги на английский язык, уродовавшие его до неузнаваемости, словно негритянский народ не создал языка, отмеченного подлинной самобытностью и состоящего не только в случайном усечении глагольных окончаний.

Это не предполагает противоположного желания увидеть негров, которые говорили бы (или вели себя) точь-в-точь как «все остальные», потому что, в общем, ничего подобного негры и не делают—да и «все остальные» тоже—и это не замедлит обнаружить всякий имеющий совесть драматург. Речь американцев изменчива, как ветер, и мало кому из наших опытных писателей взбрело бы в голову вложить речь техасцев в уста жителей Нью-Йорка—разве что для самой грубой комедии,— поэтому нет ничего особенного в предположении, что в конце концов речь негров должна быть передана художественными средствами с уважением к ее подлинной колоритности, нюансам и вариациям, какие присущи каждому классу и поколению.

Наконец, я считаю: американские писатели уже начали понимать то, что, по Моему мнению, всегда составляло одну из тайн замечательного искусства—простых людей не существует. Китайские крестьяне и конголезские солдаты совершают в мире коренные перевороты, тогда как тупицы и верящие всяким сказкам люди продолжают размышлять о «непостижимости и вечной безмятежности» этих народов. Я верю, когда спадут шоры и обнаружится, что, пока американцам из поколения в поколение втемяшивали образ безмерно страдающего Порги, его более истинный жизненный прототип был одержим желаниями, которые отнюдь не чужды — как раньше, так и теперь—всему остальному человечеству; желаниями, которые заключают в себе предмет истинно великого искусства. Он все еще ждет, кто же из нас пристальнее взглянет ему в глаза и внимательно выслушает его монологи. Нас не должны пугать пережитки прошлого; мир слишком дорого платит за длившийся столетиями обман, и каждый промелькнувший час учит тому, что Порги не менее склонен распевать мятежные гимны, чем любовные или колыбельные песни; это глубоко сложная и интересная личность; он повсюду оглашает ночь криком. Я считаю долгом культурных наследников Твена и Уитмена, Мелвилла и О’Нила услышать его и вкупе с американским пейзажем во всем его многообразии проникнуться этим мятежным криком, а затем возвратить обретенное в новом искусстве великому и полному жизненных сил институту, который зовется американским театром.