Я не пересказываю Кейт, о чем еще говорила Дженна Эмброуз: что она вошла в комнату и смотрела на сына, который больше не был ее сыном, просидела там целых пять часов, уверенная, что он вот-вот очнется, и что даже сейчас она слышит разные звуки наверху и думает, это Тейлор ходит по своей комнате. И она встает по утрам с постели ради этой доли секунды, после чего приходит осознание правды.

— Кейт, мне так жаль.

Лицо дочери искажается.

— Но я любила его, — произносит она, как будто одного этого достаточно.

— Я знаю.

— А ты ничего мне не сказала.

— Я не могла. Пока думала, что эта новость лишит тебя сил и ты перестанешь бороться за саму себя.

Она закрывает глаза, поворачивается на бок и плачет навзрыд, так что монитор, к которому она все еще прицеплена, начинает пикать, и в палату вбегают медсестры.

Я тянусь к ней:

— Кейт, дорогая, я хотела как лучше.

Она не хочет смотреть в мою сторону.

— Не говори со мной. У тебя это хорошо получается.

Кейт не общается со мной семь дней и одиннадцать часов. Мы возвращаемся домой из больницы, занимаемся своими делами в рамках обратной изоляции. Нам не привыкать, потому что мы уже делали это. Ночью я лежу в постели рядом с Брайаном и диву даюсь: как он может спать? Сама же я пялюсь в потолок и думаю, что потеряла дочь, хотя она еще жива. Однажды я прохожу мимо спальни Кейт и вижу, что она сидит на полу, а вокруг разбросаны фотографии. Там, конечно, есть снимки ее с Тейлором, которые мы сделали перед уходом на вечеринку: Кейт очень нарядная, рот прикрыт хирургической маской. Тейлор нарисовал на ней помадой улыбку — для фотографий, по крайней мере, он так сказал.

И Кейт рассмеялась. Кажется невозможным, что этого мальчика, которого так ярко высвечивала вспышка всего несколько недель назад, больше нет. Меня пронзает боль, и вслед за ней в голове раздается одно-единственное слово: практикуйся.

Но там есть и другие снимки, сделанные раньше. Вот Кейт и Анна на пляже — сидят на корточках над крабом-отшельником. Вот Кейт в костюме мистера Арахиса для Хеллоуина. Вот Кейт с испачканным кремом лицом, держит перед глазами две половинки бейгеля, как очки.

В другой стопке ее младенческие фотографии — все сняты, когда ей было три года или меньше. С выпавшими зубами и улыбкой до ушей, освещенная сзади терновоглазым солнцем и не ведающая, что ее ждет.

— Я не помню, что была ею, — тихо произносит Кейт, и эти первые слова наводят стеклянный мост, который покачивается у меня под ногами, когда я вступаю в комнату.

Я кладу ладонь рядом с ее рукой на край одной фотографии с загнувшимся уголком. Там Брайан подбрасывает в воздух малышку Кейт, волосы ее развеваются, руки и ноги растопырены в форме морской звезды; девчушка абсолютно уверена, что, когда упадет, приземление будет безопасным, ведь меньшего она не заслуживает.