День за днем мы упорно продолжали лечение — только мы, потому что прочие до сих пор относились к старику настороженно. Его по-прежнему побаивались, хотя он уже не мог причинить никому особого вреда.

И к середине лета случилось то, что обычно называют чудом. Еще весной, когда Джульбарс начал линять, с него лезла не только зимняя светлая шерсть, но и присохшие струпья. Под ними открывалась здоровая кожа. По ней еще шастали туда-сюда нахальные, как все вредители, блохи, но уже пробивались новые волоски. И летом старый пес оделся-таки в приличную шкуру. Детский сад снова с грехом пополам начал работать, да и новые сторожа частенько приносили гостинцы со своего стола — и старик оправился, поздоровел.

Но уже ясно было, что Джульбарсу нужна замена. Хоть и нагулявший тело и справившийся с болезнью, пес еле передвигал отбитые когда-то лапы. Он больше никогда не бегал, а в основном неспешно ковылял, оглашая окрестности лаем. Поди тут догони воришку, если только он не на костылях! Зная о своем недуге, Джулька пристрастился брехать просто так — лежит где-нибудь на солнышке или не торопясь бредет по дорожке сада и лает. Не потому, что чует впереди присутствие чужого, а просто так, чтобы на всякий случай не забывали: собака здесь еще есть. Но мальчишки быстро сообразили, что неустрашимый и грозный когда-то сторож больше для них не опасен, потому так и шныряли по саду, порой проскальзывая у него под самым носом.

И все-таки Джульбарс отчаянно боролся за свое место под солнцем. Он лаял уже на всех подряд и научился врать — только чтобы не подумали, что он даром ест свой хлеб.

До сих пор об этом я читала только у Кондрата Лоренца, когда он описывал аналогичный случай со своим бульдогом. До этого я склонна была думать, что подобные случаи относятся к уникальным, но потом поняла, что это не так. Джульбарс действительно врал — и врал вдохновенно.

Его слабое зрение уже не могло служить ему, как раньше. Он еще видел движущихся людей, но уже не отличал своих от чужих. Если кто-нибудь открывал ворота — чаще всего я, потому что сторожевая служба начиналась в выходные, когда я дежурила в живом уголке, — он замечал вошедшего, не видя, кто это, принимал его за врага и ковылял навстречу, разражаясь нарочито громким лаем. Но, подбегая, он внезапно во «враге» узнавал меня. Признать, что ошибся, он, пес с чуть ли не десятилетним стажем работы, не мог и тут же перестраивался, притворяясь, что за моей спиной идет кто-то, мне невидимый, но действительно опасный. Не переставая лаять, он пробегал мимо меня, выскакивал к решетке ворот, там искусно разыгрывал свое удивление — враг исчез! — и, явно понурившись, шел приветствовать меня. «Так хотелось его задержать, — говорил весь его вид, — а он исчез, словно не было. Но ты ведь меня не поругаешь за то, что я сначала кинулся на того человека, забыв поздороваться с тобой? Я ведь на работе!» Я, конечно, не разубеждала Джульбарса, и он брел за мной до самой станции с чувством выполненного долга.