Мы находились в пятиэтажном здании без лифта в старой части Кенсингтона. У Трокки были планы на сценарии, фильмы, воспоминания, он зарабатывал на жизнь, распродавая редкие третьесортные книжонки в маленьком киоске на Портобелло роуд. Его квартира была замусорена шприцами и сломанными ампулами. Стены были завешаны диаграммами города Констана, одного из ситуационистов-основателей: «В Новом Вавилоне человек был освобождён от своего бремени и самостоятельно строил свою жизнь». Я переписал эту фразу к себе в блокнот: это, подумалось мне, случилось там, где завершился проект преобразования мира.

Даже в это мгновение ирония не смогла проникнуть глубоко, вероятно, из-за того, что Трокки уже сошёл с орбиты великого проекта. Он снова рассказывал о его усечённом варианте, где желание вступить во владение миром означало прежде всего желание быть в мире, желание, основанное на уверенности, что в мире невозможно по-настоящему находиться, пока отчуждение каждого от всех остальных не будет преодолено, пока не будет изгнана нужда, пока мир не изменится. Трокки снова говорил о dérive — пока это длилось, рассказывал он, ты пребывал в мире, как если бы изменял его, и куда бы ты ни взглянул, везде тебе виделись указатели утопии. «Все трудности дрейфа — это трудности свободы, — писал Дебор в 1956 году в “Теории дрейфа”. — Всё указывает на то, что будущее лишь ускорит необратимые изменения в образе жизни и в декорациях современного общества. Когда-нибудь города будут строиться для дрейфа. Некоторые из уже существующих зон вполне пригодны для этого после сравнительно небольшой переделки. Как и некоторые из уже живущих людей»⁴⁷. Пусть даже его использовали, именно это Трокки помнил с наибольшей теплотой, так что рассказывал об опьянении, о том, как загоняли забвение в чёрную дыру, о выходе из ситуации, о Северо-Западном проходе. «У Ги была потрясающая особенность», — сказал Трокки. Он чуть улыбался, поток его бурных эмоций предыдущего получаса несколько смутил нас обоих, но сейчас он был счастлив. «Расстояния не играли для него никакой роли. Гуляя по Лондону днём ли, ночью ли, он приводил меня в какое-нибудь место, и это место начинало оживать. Какая-нибудь старая, забытая часть Лондона. И он погружался в прошлое ради рассказа, ради фрагмента истории, словно он здесь родился. Он цитировал Маркса, «Остров сокровищ» или де Квинси — вы знаете де Квинси?»

Я часто, приняв опиум, блуждал по городу в субботний вечер, равнодушный к направлению и расстоянию, заходил на рынки и в другие уголки Лондона, куда бедняки в субботу вечером приходят выкладывать своё жалованье… Иногда мои странствия уводили меня очень далеко, ибо опиофаг слишком счастлив, чтобы вести счёт времени. На обратном же пути я, словно мореход, неотступно следовал за Полярною звездою в честолюбивых попытках отыскать Северо-Западный проход, и вместо того чтобы плыть вокруг мысов и полуостровов (которые прежде миновал в своих рассеянных блужданиях), вдруг попадал в такие лабиринты аллей, таинственных дворов и переулков, тёмных, как загадки Сфинкса, какие способны, полагаю, сбить с толку самого отважного носильщика и привести в смятение любого извозчика. Порою почти уверен был я, что являюсь первооткрывателем неких terrae incognitae, и не сомневался, отмечены ли они на современных картах Лондона. За всё это, однако, я тяжело поплатился впоследствии, когда какое-нибудь лицо вторгалось в мои сновидения, а неуверенность моих блужданий по Лондону преследовала мой сон⁴⁸.