Эпилог

Эпилог

Панк-песня: человек стоит в пустой комнате, где кроме матраса, нескольких бутылок и нескольких книг ничего нет. Из своего окна он может видеть толпу, собирающуюся перед недавно возведённым большим общественным зданием. Время и место точно неизвестны: нельзя понять, происходит ли это в настоящем, в некоем изношенном ближайшем будущем или сырая фамильярность этой сцены относит действие далеко назад в прошлое. Сановник спускается с парадного пьедестала перерезать ленточку. Когда толпа подаётся вперёд, чтобы разглядеть получше, человек в комнате начинает издавать напряжённый звук: это подавленное «нет» человека, слишком долго проведшего в разговорах с самим собой, в этом голосе нет ни малейшей надежды быть удостоенным ответа. Топая одной ногой, человек почти впадает в истерику, затем его отпускает, когда в проклятиях появляется намёк на осмысленность.

Районы города в какой-то мере доступны для прочтения. Но смысл, которым они обладали лично для нас, непередаваем, так же как все тайны частной жизни, о которой у нас никогда нет ничего кроме жалких документов… Лишь некоторые единичные встречи служат сигналами другой, более насыщенной жизни, которая ещё не была обнаружена. — Ги Дебор, «Критика разделения», 19611

Районы города в какой-то мере доступны для прочтения. Но смысл, которым они обладали лично для нас, непередаваем, так же как все тайны частной жизни, о которой у нас никогда нет ничего кроме жалких документов… Лишь некоторые единичные встречи служат сигналами другой, более насыщенной жизни, которая ещё не была обнаружена.

Он беззвучно кричит на свои стены, на людей, на которых он должен смотреть, ненавидя их и ненавидя себя, желая, чтобы толпа была сообществом любви, к которому он мог бы присоединиться, хотя с каждым своим нестройным зачином — «и мы преклоняемся перед pec-публикой… мы преклоняемся перед рабо-тода-телем… мы преклоняемся перед Богом» (страшное, бессильное омерзение в последнем слове) — он отдаляется даже от любого вообразимого сообщества, за пределы любой возможной коммуникации. На мгновение он захлёбывается, теряет ход мысли, затем обретает его вновь; слушатель, которому даже стыдно такое слышать, начинает понимать, что хотя бы для этого человека в комнате в этих криках-и-стуках проскальзывает намёк на музыку.

Певец спускается на улицу; он встаёт у края толпы, выглядывая из-за угла нового здания, всё ещё продолжая издавать свои звуки. Не смотри на него, говорит мать своему ребёнку. Чёртова пъянъ, говорит её муж. Человек высовывается из-за угла здания, словно ожидая, что на него обратят внимание. То, как он выводит свою мелодию, все колебания и модуляции, говорит о том, как он себя держит: готовым к оскорблениям, может даже напрашивающимся на них. Оскорбление ведь тоже способ коммуникации: извращение общности, которое хотя бы таким ненормальным образом предлагает общность, когда этого не делает никто другой. Поэтому человек напрягает голос ещё сильнее: это уже неприкрытый вызов, и неважно, что толпа игнорирует его. Это бунт, восстание, даже если здесь пока только один бунтарь, — пока, думает он. «Маленькие девочки, ма-аленькие девочки, мы невиновны, пока не доказали вину», — повторяет он вновь и вновь. На мгновение он так выделяет слова, будто в них есть какой-то особый смысл, но миг проходит, и он снова звучит как растлитель малолетних. К тому времени все люди уже разошлись по домам².