Я узнал эту общественную жизнь в панке — сразу же, не знаю почему. Как фанат я чувствовал то же, что и Джон Пил как радиоведущий: шок. После всего того, что случилось, после того, как всё закончилось так быстро, после того, как столь немногое происходило за долгое время, это казалось звуком с другой планеты, было невероятно, что такое вообще возникло. Но по мере того как я вглядывался в это новое событие, шок удваивался. Событие оказалось прядью настоящей традиции, отчасти уловленной многими авторами, большинством же нет; традиции, имеющей собственные задачи, выполняемые независимо от того, как кто-то может с ними поступить.

Я обнаружил рассказ, составленный из незавершённых изречений, оборвавшихся или замолчавших голосов, усталых повторений, напластовавшихся в поисках новизны, историю повторений, ставящихся вновь и вновь в различных театрах, — карту, составленную из тупиков, где единственным возможным действием является не продвижение вперёд, не объяснение, а рикошет и удивление. И когда, двигаясь внутри этой истории, я наконец добрался до проповеди Дебора о недолговечности, до его теории «ситуаций без будущего», я был привлечён ею так же, как я был привлечён шумом панка: этим открытым и крепким объятием мгновений, когда мир кажется меняющимся, мгновений, не оставляющих после себя ничего, кроме неудовлетворения, разочарования, гнева, печали, уединения и тщеты.

Вот та тайна, которую не рассказали Sex Pistols, которую они лишь разыграли: мгновение, когда мир кажется изменившимся абсолютно, это Абсолют проходящего времени, сотворённый из пределов. Для тех, кто хочет всего, наконец-то нет действия, лишь бесконечная и в конечном итоге солипсическая предопределённость. Поэтому Дебор раз за разом повторял сентиментальные слова Боссюэ: «Бернар, Бернар, цветение юности не продлится вечно», — слова, которые вместе с последующими за ними (которые он однажды, за исключением случаев, когда он цитировал эту фразу, также процитировал) вовсе не являются сентиментальными. Боссюэ сказал почившему святому: «Бернар, Бернар, цветение юности не продлится вечно. Смертный час придёт — смертный час, который непреклонным решением оборвёт все неверные надежды. На нашем пути жизнь предаст нас, как неверный друг. Сильные мира сего, проводящие жизнь в наслаждении, убеждённые, что владеют лучшим, изумятся, найдя свои руки пустыми»⁸.

В этом

В этом есть намёк преобразования, в данном случае — обиды, уводящий — кто знает, куда? Здесь есть ощущение уверенности в неблагоприятном исходе: все те, кто увидел промелькнувшую возможность в призрачном мгновении, становятся богатыми и, хотя и оставаясь таковыми, они постепенно и неуклонно нищают. Вот почему, пока я пишу эти строки, Джонни Роттен — поп-звезда, которая не в силах заставить своих поклонников забыть о Sex Pistols, вот почему Ги Дебор пишет книги о своём прошлом, вот почему в Манчестере есть клуб “Hacienda” и вот почему за несколько лет до смерти доктор Чарльз Р. Хюльбек снова стал Хюльзенбеком, покинул США и вернулся в Швейцарию, надеясь снова обнаружить то, что он нашёл там более пятидесяти лет назад (не веря ни минуты, что ему это удастся), пытаясь, говорил он, «вернуться к своего рода хаосу», почти уверившийся, что «на самом деле свободы никогда нигде не было»⁹.