В тот год Хассан ибн Саббах II, наследник первого Хассана ибн Саббаха, основателя ордена Ассасинов, провозгласил миллениум. В Аламуте, управляемом им горном владении, он отверг Коран и объявил, что закон недействителен. Со своими подданными во время намаза он встал спиной к Мекке. В разгар Рамадана, в пост, они пировали и веселились. «Они говорили о мире как о несотворённом, и о Времени как о бесконечном, — потому что, — писал хроникёр, — в мире грядущем нет действия и всё есть результат, а на Земле же всё есть действие и нет результата»7.
Это абсолютная свобода, награда, которой владели катары, Братья Свободного Духа, лолларды, Иоанн Лейденский, рантеры и Адольф Гитлер: конец света. Это огонь, вокруг которого танцевали дадаисты и необыкновенно плодовитые группы Дебора, и который пожирал их, — огонь, который, однако, можно почувствовать в словах, оставленных ими, благодаря шуму, который производили Sex Pistols. В дадаистских стихах и манифестах, в détournement ЛИ лучших новостей недели, в détournement СИ мировых новостей этот огонь является ориентиром, надлежащим образом отнесённым в примечания, но осторожно изгнанным на окраину; в музыке Sex Pistols нет никаких примечаний, а этот огонь прямо в центре. Предки танцевали вокруг него, наследники в него бросались.
Этим действием история запутывает следы и переписывает сама себя. Вся свобода богохульства XII века, весь его ужас содержатся в музыке Sex Pistols гораздо явственнее, чем в сочинениях их предшественников. Это то, что происходит на последней минуте “Holidays in the Sun”, и вот поэтому ни один разумный человек не захочет это слушать или петь ещё одной минутой дольше.
Это тайна, которую рассказали Sex Pistols, и это только половина истории. Другая половина — это тайна, которую Sex Pistols не поведали. Её рассказали их предки, потому что они пережили её — или потому, что они были не панками, а примитивными философами, они узрели эту тайну мельком до её явления, как это получилось у Дебора. «Вот вся наша программа, — писал он в 1957 году, — которая по сути является временной. Наши ситуации будут проходящими, не имеющими будущего».
Я был привлечён этой идеей, зашифрованной, но не высказанной в панке, потому что в малой и незаметной степени я сам пережил нечто подобное. Осенью 1964 года в Беркли, в Калифорнийском университете, день за днём, несколько месяцев, я был участником «Движения за свободу слова». В тех событиях, начавшихся как небольшой протест против правил и предписаний, и которые я сегодня воспринимаю как разговор, на кон было поставлено всё, и в них, так или иначе, принимали участие все. «Я приехал сюда поступать в школу бизнеса, — сказал мой приятель, которого вообще не интересовали ни политика, ни то, как и почему люди принимают решения о распределении общих времени и пространства, ни то, что имеет или не имеет значение в принятии этих решений, — но всё, о чём здесь только и говорят, это проклятое “Движение за свободу слова”!»