Дебор, Хюльзенбек, Балль, Вольман, Щеглов, Мур, Коппе и многие другие, дравшиеся за микрофон Джонни Роттена, наводнили поп-рынок желаниями, которые тот не был приспособлен исполнить. Обычные рок-н-ролльные желания наделать шуму, выйти вперёд, «возвестить о себе» превратились в осознанное желание творить свою собственную историю или упразднить историю, уготованную для тебя заранее. Ситуационисты были уверены, что эта лазейка может увести людей дальше от рынка, но случилось не это — наоборот, скорее люди проникли в рынок ещё дальше и результатом стал полнейшая кутерьма. Переделанная как панк, поп-среда вернула дар, о получении которого даже не подозревала, — вернула с лишком, сотворив такие произведения искусства, на которые никогда не были способны ни дада, ни ЛИ, ни СИ. Вот и их дар тоже не соответствовал дару, полученному в ответ, потому что в традиции ЛИ и СИ искусство никогда не было целью, но «лишь поводом», «методом» поиска специфического «ритма, скрытого образа этого времени»… поиска «возможности его растормошить». Всегда оставаясь внутри поп-среды, фабрики символов, панк был лишь искусством — и так же, как язык, мысль или поступки, он был проглочен ведущими, начавшими игру. По сравнению с требованиями, провозглашёнными его предшественниками, панк был пустяковой рефлексией; по сравнению с записями Sex Pistols и их последователей, наследие дада, ЛИ и СИ кажется набросками панк-песен; в общем, это история о желании, вышедшем за пределы искусства и вернувшемся в него, клубное событие, пожелавшее стать общемировым, на мгновение ставшее, а затем переместившееся в очередной ночной клуб. В этом смысле панк претворил в жизнь проекты, стоявшие у его истоков, и до конца осуществил их возможности.

История продолжилась; она также и преобразилась. Из-за того, что рассказываемая панком история была очень старой и такой несоответствующей месту — историей об искусстве и революции, теперь подходящих к концу в окружении аттракционов и товаров потребления, — каждый звук, каждое движение казались абсолютно новыми. Но сама яркость этой иллюзии, головокружение от неё уводили историю в прошлое на поиски якоря.

«Ничто не истинно, всё дозволено». Так говорили Ницше, Мишель Мур, многочисленные панки и Дебор, цитируя Рашида ад-Дин ас-Синана, исламского гностика, лидера левантийских Ассасинов, сказавшего это на смертном одре в 1192 году, если только это не был 1193-й, а может и 1194 год, — и, апокриф те слова или нет, они стали первой строчкой канона тайной традиции, нигилистским лозунгом, вступлением в отрицание, утопизмом, паролем. Будь это всё, что наконец сказали песни Джонни Роттена, история замкнулась бы на себе и умерла, поперхнувшись своими клише. Но в те финальные мгновения Джонни Роттен говорил нечто большее — то, что Хассан ибн Саббах II, предводитель Ассасинов Ирана и духовный учитель Синана, сказал в 1164 году.