Другой гигант в этой области удивил меня совершенно иначе: Сартр — писатель, который впервые соблазнил меня философией «Тошноты». Я знала, что он будет присутствовать в моей истории, но удивилась тем, как сильно я прониклась к нему уважением и даже симпатией.

Конечно, он был чудовищен. Самовлюбленным, требовательным, вспыльчивым. Он был сексоголиком, который даже не наслаждался сексом, человеком, который разрывал дружеские отношения, говоря, что не чувствует сожаления. Давал волю своим навязчивым идеям о вязкости и мрачности, о том, что другие люди смотрят на него и выносят суждения; казалось, его никогда не волновало, что некоторые читатели могут не разделять эти особенности. Он защищал целый ряд отвратительных режимов и возводил насилие в культ. Утверждал, что литература ради нее самой — это буржуазная роскошь, что писатели должны взаимодействовать с миром и что редактирование своих произведений — это пустая трата времени, — со всем этим я не согласна. Я не согласна со многим в Сартре.

Но есть и вопрос «характера» — а Сартр полон характера. Он со всех сторон излучает энергию, своеобразие, щедрость и коммуникабельность. Все это запечатлено в рассказе немецкого историка Иоахима Феста, который встретил его на вечеринке в Берлине в конце 1940-х годов. Он описывает, как Сартр вел прием в присутствии примерно тридцати человек, которые расспрашивали его о философии; в ответ он тараторил о джазе, кино и романах Джона Дос Пассоса. Кто-то из присутствовавших сказал потом, что Сартр напомнил ему южноамериканского крестьянина, продирающегося сквозь джунгли феноменов, посылая вверх ярко раскрашенных попугаев с мелькающими во все стороны крыльями. Фест заметил: «Все, что он говорил, казалось мне интересным, обоснованным и в то же время беспорядочным, отчасти и сумбурным, но всегда затрагивающим наше чувство времени. Все были впечатлены. Если суммировать мои впечатления, то благодаря Сартру я понял, что некоторая степень беспорядочности может быть весьма увлекательной».

Это то, что очаровывает в Сартре и меня. Пока Хайдеггер кружил вокруг своей территории, Сартр двигался вперед, постоянно вырабатывая новые (часто причудливые) реакции на вещи или отыскивая способы примирить старые идеи со свежими. Хайдеггер твердил, что нужно думать, а Сартр действительно думал. У Хайдеггера был свой большой Kehre — его «поворот», — но Сартр поворачивал, поворачивал и снова поворачивал. Он всегда думал «против себя», как он однажды сказал, и следовал феноменологическому повелению Гуссерля, каждый раз исследуя любую тему, которая в тот момент казалась наиболее трудной.