Сутулый человек вышел быстро, через минуту, оставив чемодан у Дюлавиль. «Чтобы всё же уточнить… Ваш отец… он жив? Или, может быть, он здесь?» — «Его уже давно нет». — «Вы из Торжка?» — «Да». — «Значит, точно он… Мы вместе пережили зиму на приисках. Это недалеко от Хабаровска. Золото мыли… Давайте присядем. Вы не слышали про Дальлаг? А что вы знаете?».

Водя очами по поплывшим баракам, мосту, церкви, небу, я пересказала всё, как объясняла мне мать. Горбун задумался. «Понимаете, я загремел в двадцать девятом по каэрдэ, контрреволюционной деятельности, а именно по вредительству народному хозяйству. Неважно… Сроки давали не самые страшные, и я получил десять, а ваш отец прибыл с этапом летом тридцать первого. Брюнет, ростом выше среднего, глаза голубые, но немного раскосые, верно?»

Наверное, да. Я никогда не думала, какого он был роста, в семь лет казалось — огроменного. И глаза никакими «азиатскими» не казались, но да, они были точно светлыми, а волосы у отца были черны как уголь. Пришлось согласиться, хотя я ещё верила, что это совпадение и отец продолжал существовать в особом уголке прошлого, там, где я его похоронила.

«Степан получил те же десять. Дело Промпартии… Была такая выдуманная партия, которую якобы оплачивали французы, и она, значит, опутала хищными щупальцами народное хозяйство. И лесное тоже. Во многих краях и городах хватали инженеров, разных начальников, вот схватили и его».

Тут он отвернулся, закуривая. Папиросы пахли полынью. «Я перескажу Степановы слова, ничего больше… Ни в какой Промпартии он, естественно, не состоял, и следователи вообще не обратили бы на него внимания, если бы не собственная ошибка. А ошибка плохая: увлёкся одною. Сам себя укорял и говорил, что поддался лишь потому, что меж ним и женой не было огня. И эту свою новую он на лодочке на сплавпункт катал и катал, пока люди вашей маме не донесли. А когда донесли, она и сама в сердцах донесла: пришла в чека и, мол, вот вам контра. А следователям это как раз в строку пришлось — план выполняли».

То есть. То есть. То есть. Что же. Домик. Мы плывём на лодке. Отец на вёслах и улыбается во весь рот. Затем берёт меня в охапку и бережно переносит на берег. Затем хватает какую-то неизвестную мне женщину тоже в охапку и везёт туда, а на самом деле везёт смерть и разрушение.

Я не то чтобы возненавидела его (чуть позже — да). Я недоумевала, что в той же хибаре, где он окутывал меня если не счастьем, то уверенностью, что я нужна и меня можно любить, — и вот под той же крышей, на койке, он уничтожил и порубил топором собственный дом. А ещё сочинил такое про мать. Или не сочинил?!