«Да, Антон, — думала я, — размышлять об изначальном и вечном, о метафизике, ничего не сделав с собой, с отношением к ближним, которые могут быть не похожи на тебя, — это очень, очень по-человечески, по-людски, я понимаю».

Впрочем, вслух я ничего такого не произнесла, чтобы не обидеть его и попробовать защитить наш школьный порядок перед отцом Александром, которому всё будет доложено. Но за пазухой у Антона лежал иной камень.

«А вы знаете, — сказал он, выдержав такую паузу, что я убедилась: мальчик вырос, — безверие ведёт ещё и к извращениям». Да, он произнёс это слово. И рассказал — медленно, но не останавливаясь, — всё, что увидел.

Видел же он вас — у лесного кладбища. У раздвоенной ольхи. Я помню сама тот кусочек рощи, вдающийся косой в громадную поляну. Там всегда была тень и пахло сырым камнем, мхом, корой, всегда пели птицы, много птиц, наверху в кронах, нависших как крыши. Уголок этот был спрятан от взоров посетителей, но поляна просматривалась, и танцы солнца и тени оттуда были видны как на ладони. И вы тоже.

Твоя ладонь лежала на груди Зои, а грудь её была обнажена и рубашка расстёгнута так, что в полумраке веток колыхалось белое плечо. Вы несколько раз поцеловались, прижимаясь друг к другу и прерываясь, словно рассматривая каждый поцелуй как плод, лежащий на руке и красивый…

Ты, конечно, поняла, что на следующий день к поляне пришла я сама.

Да, я подкралась со стороны шоссе, где растут дубы и легче спрятаться. Я пересказываю тебе всё это и плачу оттого, что ничего уже не вернуть, и оттого, насколько это было восхитительно, и какими же искажающими стёклами в глазах надо было обладать, чтобы называть это извращением. Взгляд Антона был замутнён, очевидно, не только религией, но и каким-то нутряным страхом — неосознанным, тёмным, лезущим из дальних щелей наших общих детских унижений.

Я почувствовала желание смотреть за вами. Вы касались друг друга, как первопроходцы чертят карты новых земель… Прости за такие иносказания.

Мне теперь сорок два, я выросла и перестала стыдиться чего-либо. Я научилась наслаждаться одна и с мужем — но по-прежнему, стоит заговорить или даже писать на языке любви, как меня окатывает необъяснимая тревога. Чуть выше я не смогла вывести пять букв и высказать то простое, что под твоей ладонью чернел сосок Зои.

Ну вот, я написала это слово и чувствую, что странную реакцию своего тела на такую откровенность мне так и не удалось преодолеть.

А тогда — тогда мне стало досадно, потому что я возжелала той же смелости и естественности, с которыми вы исследовали друг друга. Может быть, вы и сами были напуганы происходящим с вами, но даже если так, я не смогла это распознать.