Во-первых, если не считать письма в третьей главе и выволочки, которую получил Онегин в главе восьмой, Татьяна почти всегда остается безмолвной. Мы ничего не знаем о ней и практически не видим ее. Словоохотливый и легковерный повествователь – сам влюбленный в Татьяну – ревниво ограждает ее от любопытных взоров и любых потрясений, которые могут усилить боль, которую, как ему известно, она уже испытывает. Он не хочет разглашать то, о чем она написала в письме: 79 свободно срифмованных строк невероятно искреннего признания, написанных, как уверяет нас автор, по-французски и переведенных для нас без особого желания. Важнейшее свойство Татьяны – ее отделенность от окружения. Она испытывает глубокие чувства, но не проявляет их на публике. Ее внутренняя жизнь – сплошь фантазии, грезы или одинокие бесцельные блуждания. В эпизоде четвертой главы, который Чайковским опущен, Татьяне снится страшный сон: убегая по сугробам от преследующего ее огромного медведя, она в конце концов оказывается за столом, где ее развлекают чудовища, повелителем которых является Онегин. В другом не вошедшем в оперу эпизоде Татьяна, все еще охваченная страстью, посещает дом Онегина после его отъезда, пытаясь отыскать ключ к его странному характеру в библиотеке (перелистывая его книги, она спрашивает себя: «Уж не пародия ли он?»). Подражание, пародия никогда не были привлекательными для Чайковского, чьи вкусы в этих лирических любовных сценах тяготели к непосредственному и чистому. Героиня Пушкина читает, размышляет, накапливает впечатления, пассивно ожидает; но, если не считать одного опрометчиво написанного письма, она бездействует. Мона Лиза русских, она – манящая загадка, в ней есть притягательность нереализованного потенциала, внутренние противоречия в состоянии неустойчивого равновесия. Сама попытка спеть такой характер была бы губительной для его глубины и привела бы к его разбалансированности – если, конечно, все песни Татьяны не были бы элегическими монологами или произведениями в традиционном духе, такими как ее пасторальный дуэт с сестрой Ольгой, которым открывается опера. Оперная Татьяна начинает в этом модусе. Но Чайковский, искусно и с завидной настойчивостью узурпируя функцию пушкинского повествователя, постепенно открывает нам ее внутренний мир.

Во-вторых, роман Пушкина – это пустынное место. Многие из драматических моментов происходят в нем за сценой, в снах или фантазиях; повествование о событиях развивается раздражающе медлительно. Нам не показывают первую встречу влюбленных; письма так и остаются без ответов; вызов на дуэль – личное дело, о котором сообщается скороговоркой, а не скандал в бальной зале. У Пушкина живые люди часто минуют друг друга, как тени. Очевидно, что любая инсценировка этого сюжета потребовала бы свести протагонистов вместе. Поскольку многие из лучших пушкинских строк принадлежат повествователю, который, по-видимому, в курсе всех событий так же, как и автор, для певческого исполнения их необходимо было передать кому-то другому. В первом действии выразительный анализ отношений двух приятелей – «волна и камень, стихи и проза, лед и пламень» – вкладывается в уста весьма недалекого Ленского. Оба героя поют про свои сомнения относительно дуэли, пока их секунданты отмеряют шаги; в начале третьего действия Онегин поет о своих путешествиях, но не ясно почему и для кого. И в речитативах, и в ариях персонажи становятся бесконечно более «проницательными» и более откровенно говорят о себе, чем это позволяет им пушкинский текст. Но сильнее всего наполненный одиночеством пушкинский сюжет искажается тем, что в финальной сцене оперы двое влюбленных поют обращенные друг к другу монологи, воспламеняясь в присутствии друг друга. Онегин исполняет отрывки из ранее написанного им письма к Татьяне (которое у Пушкина остается без ответа); Татьяна почти полностью поет свой упрек Онегину (который в романе также остается без ответа: окончив свою речь, Татьяна поднимается и уходит, оставив Онегина, словно громом пораженного, стоять на коленях). Превращение этих двух одиночных признаний в любви в единый любовный дуэт вызывает чувство, что герои соединятся, тогда как у Пушкина этого нет. Иными словами, шаблонная сцена «любовь или долг» подменяет собой гораздо более волнующую своей неопределенностью сцену у Пушкина.