Точный тон и обертон последних обращенных к Онегину слов Татьяны стали предметом многочисленных споров. Ольга Питерс Хэсти, посвятившая пушкинской Татьяне целую книгу, выдвинула интересное предположение, что самый знаменитый из всех русских отказов: «Но я другому отдана; / Я буду век ему верна» – также предполагает буквальное (пусть и слегка завуалированное) прочтение строк: «Но я отдала себя другому» (то есть другому человеку, образу, возможно Онегину или даже себе самой, какой она была раньше) – и теперь Татьяна желает остаться ему верной. Низведение идеала до сферы взаимной любви и осуществление этой любви (с серьезным риском), помещение идеала в реальное время, конечно же, было бы равносильно его уничтожению. Или можно предположить, что Татьяна, предстающая в последней главе опытной замужней женщиной, начала более трезво оценивать пороки Онегина и не желает терпеть ни один из них (именно это предполагает оркестровка Чайковского при решении этой сцены, в которой содержится намек на тему Ленского, отсылающую к бессмысленной дуэли и смерти). Или, быть может, теперь она верит в то, что Онегин сказал ей в деревне: что он принадлежит к такому сорту людей, которые не созданы для наслаждения благодатью любви и супружества. Но и об этом в романе Пушкина ничего не сказано. Татьяна сообщает нам лишь о том, что она по-прежнему любит Онегина и что она будет «верна», иными словами, не станет менять свое нынешнее положение. Действие просто останавливается – и Пушкин, покидая своего несчастного героя в момент, когда с порога раздается звон шпор мужа Татьяны, резко обрывает повествование.

Такая драматическая остановка могла бы быть возможна у Мусоргского – одинокий юродивый на сцене в финале «Бориса Годунова» является примером именно такой томительной, неопределенной тональности. Но не у Чайковского. В качестве центральной темы он выбрал лирические страдания Татьяны, ее страсть, затем, в конце, ее самообладание, – но не ее тайну. У Пушкина, напротив, роман построен так, чтобы тайна оказалась в центре: мы не знаем, чего хочет Татьяна. Говоря словами историка литературы Д. П. Святополк-Мирского, это «классическое отношение Пушкина – сочувствие без жалости к мужчине и уважение без корысти к женщине – уже не возродилось».

Итак, мы дошли до нашего последнего вопроса касательно «Онегина» как романа. Он связан с эпохами в истории культуры. Испытывая влияние со стороны романтизма, Пушкин оставался классицистом – подобно тому как Чайковский оставался романтиком даже под влиянием реализма, преобладавшего в век русского романа. Аристократ XVIII столетия по своему складу, Пушкин не одобрял публичного конфуза. Он не считал, что самоуничижение подтверждает искренность человека, в отличие от убежденных в этом Достоевского и Толстого. Подобная сдержанность была естественна для дореалистической эпохи, когда к благопристойности и социальным кодам относились очень серьезно. В конце концов, избежание публичного позора было одной из главных целей дуэли, обычая, из-за которого Пушкину суждено было расстаться с жизнью (он был убит на дуэли в возрасте 37 лет, защищая честь жены и собственную честь). Отказываясь совершать нравственное падение и каяться, грешить и признаваться – от простых и эффектных путей, придающих сочность сюжету, – пушкинская Татьяна представляет собой образец сдерживаемой энергии, чистого вдохновения. Она – идеальная неоклассицистическая Муза.