Не каждый советский драматург сумел творчески откликнуться на это требование. Тем не менее предпринимались оригинальные попытки. В 1934 году Булгаков пригласил к сотрудничеству выдающегося пушкиниста Викентия Вересаева для работы над пьесой «Последние дни», изображающей финал жизни поэта так, чтобы это и соответствовало партийной установке, и подрывало ее. Большая формальная дерзость пьесы (у Пушкина нет реплик, он присутствует только как тень, расплывчатое пятно в глубине сцены, как человек при смерти) сочетается с гиперполитизированной правильной мотивировкой дуэли: чудовищное событие спровоцировано иностранцами при поддержке индифферентных аристократов в удушающем окружении информаторов и шпионов [Sandler 2005:409–411]. Вересаев, испытывая разочарование и, без сомнения, раздражение по поводу параноидального характера ранних набросков, отказался от сотрудничества, и премьера «Последних дней» состоялась только в 1943 году, через три года после смерти Булгакова. Однако и гораздо менее известные писатели, чем Булгаков, делали попытки создания новой пьесы, которая была бы «с любовью и вниманием» ориентирована на бесценные тексты Пушкина и изображала бы его жертвой политической травли. К их числу относится и Сигизмунд Кржижановский, которого Булгаков должен был знать по линиям своих литературных и театральных связей[386].

В 1920-х годах и Кржижановский, и Булгаков участвовали в «Никитинских субботниках», московском литературном кружке и издательстве, которыми руководила Евдоксия Никитина и которые предоставляли писателям-«экспериментаторам» трибуну для публичных чтений[387]. В их биографиях удивительно много общего. Как и Булгаков, Кржижановский не был коренным москвичом и происходил из подозрительной социальной среды (поляк, хотя и не монархист). Он бежал из истерзанного войной родного Киева, связал свою жизнь в столице с театрами, навлек на себя неприятности со стороны цензуры, культивировал готическое и фантастическое в качестве равноправной альтернативы реальности, попал в зависимость от алкоголя (Булгаков – от морфия) и умер, не успев опубликовать свое лучшее сочинение (тоже художественную прозу). По словам Вадима Перельмутера, в 1920-х годах Кржижановский был более известен, чем Булгаков. Попав под официальный запрет в начале 1930-х годов, оба писателя обратились к театру, чтобы не исчезнуть из сферы культуры. Булгаков, благодаря непредвиденному вмешательству Сталина и Горького, стал важной силой в закулисной жизни московских драматических и оперных театров, даже несмотря на то, что его собственные пьесы уродовались купюрами или исключались из репертуара. Кржижановский, не имевший влиятельных покровителей, при всякой возможности брался за работу в театрах и кино, зарабатывая себе скромную репутацию публицистикой и чтением своих прозаических повестей, которое превращал, по сути, в моноспектакль[388]. (В переведенном для этого тома кратком эссе 1937 года, посвященном пушкинскому «Борису Годунову», Кржижановский отводит значительное место публичным чтениям Пушкиным его пьесы в 1825 и 1826 годах, также проходившим под надзором полиции[389].) В конце 1930-х годов умирающий, уже ослепший Булгаков надиктовывал своей жене заключительные главы «Мастера и Маргариты». Кржижановский дожил до 1950 года, постепенно утрачивая дееспособность из-за алкоголизма. Перед смертью он превратился в совершенного инвалида: инсульт вызвал у него алексию – состояние, когда человек может писать, но не воспринимает написанный текст.