Упрямство в Кржижановском сочеталось с прямотой. Он не особенно увлекался политикой, но мог отреагировать с благородной наивной яростью на то, что, по его мнению, делалось неправильно или несправедливо. В те годы, когда более известные писатели и критики признавали свои ошибки, вступая на путь «исправления», чтобы вписаться в коммунистический культурный проект, Кржижановский продолжал вести себя как независимая личность. Даже зная, что цензоры и чиновники от литературы сами были пешками в битвах политбюро, он не выражал сочувствия их положению. В 1928 году орган государственной цензуры Главлит отклонил его новеллу «Клуб убийц букв». Кржижановский отправил письмо главному цензору Павлу Лебедеву-Полянскому, сообщая, что считает «решение неправильным». Причины, по которым он получил отказ, «противоречивы и взаимоисключают друг друга… прошу Вас, Павел Иванович, лично прочесть [эту работу]»[380]. Безрезультатно. Десятилетие спустя, в гораздо более опасной обстановке, Кржижановский написал такое же воинственное письмо в издательство «Academia», когда оно не смогло опубликовать его предисловия к тому комедий Шекспира, с угрозой подать на издательство в суд за нарушение трех контрактов[381].

Он был прямолинеен и при личном общении. Один такой пример сохранился в датированном 28 апреля 1934 года стенографическом отчете о заседании секции драматургов Союза советских писателей, на котором присутствовал Кржижановский. Шло обсуждение написанного неким товарищем Елфимовым либретто для новой оперы «Лесби». Продвигая дорогую ему идею «темпа» и «скорости» в театральном искусстве (особенно у Шекспира), Кржижановский выступил с длинной и яркой речью о необходимости энергичного, тщательно освещенного развития сюжета в музыкальной драме, поскольку сюжет всегда развивается медленнее, когда слова кладутся на музыку. Однако позже на том же заседании Кржижановский задал вопрос о самой целесообразности вынесения официальной комиссией оценки незавершенным фрагментам или частично написанным либретто. С присущим ему беспощадным остроумием Кржижановский сравнил такую предварительную цензуру, краеугольный камень советской политики в области литературы, с извлечением трехмесячного зародыша из материнского тела, его демонстрацией и, по окончании осмотра, помещением его обратно в матку – после чего возник бы оправданный повод для беспокойства по поводу того, что дитя «может не дожить до нормального появления на свет»[382]. Кажется, что лучше оставить в покое живого, кем-то любимого ребенка, пусть даже уродца, чем всем скопом калечить едва жизнеспособный организм.