Пока Вадим Перельмутер не окончит долгожданную биографию Кржижановского, мы не будем знать подробностей об этом одиноком, неприкаянном авторе, знакомом публике лишь по театральным работам; не известно даже, где именно он похоронен[378]. Этот человек остается в основном маской. В его архиве нет ни одного рукописного черновика художественной прозы и вообще текстов, написанных от руки. Кржижановский обладал практически идеальной фотографической памятью; складывается впечатление, что он надиктовывал свои тексты машинистке, выстроив их в голове, слово за словом, слог за слогом. Не сохранилось никаких дневниковых заметок. Переписка (1922–1946) с подругой жизни, уроженкой Одессы, актрисой и театральным педагогом Анной Бовшек, состоит преимущественно из любовных писем, написанных в период разлук (он – в Москве или Коктебеле, она – в Одессе или Киеве), в которых оба церемонно обращаются друг к другу на «вы». Ее письма дышат заботой и сентиментальностью; его – перемежаются краткими жалобами и скептическими репликами по поводу нехватки еды, работы, интереса потенциальных издателей. Несколько дюжин фотографий взрослого Кржижановского демонстрируют высокого, хорошо одетого, застегнутого на все пуговицы мужчину в пенсне, в котором есть что-то от денди. Однако даже эти скудные письменные и визуальные документы, подтвержденные случайными воспоминаниями, выдают провоцирующие черты характера, сплошь катастрофические с точки зрения карьеры официально признанного писателя советской эпохи. Две из этих черт мы выделим особо, по мере того как будем пытаться выявить психологический субстрат, скрывающийся за словами Кржижановского, дошедшими до нас с таким опозданием.
Во-первых, его упрямство. Всю свою писательскую жизнь Кржижановский сопротивлялся тому, чтобы его редактировали, даже если речь шла о таких доброжелательных и бережно относящихся к тексту советчиках, как его близкий друг Таиров. Прежде чем отправить в мир, он взвешивал, затейливо чеканил каждое свое предложение и наполнял его неожиданным словесным зарядом. Эти конструкты разрушились бы от любого неловкого вмешательства. Кржижановский так же трепетно относился к «весу» чужих стилей, как и к собственному. Его рассуждения об остроумии Шекспира с использованием понятий словесной массы, плотности, степени «воздушности», а также скорости, с которой дается остроумный ответ во время словесных перепалок, были бы замечательны даже в устах носителя английского языка; поразительно, что они принадлежат замкнутому самоучке, который едва ли имел большой опыт общения на английском[379]. Однако его категорические замечания по поводу того, как нельзя переводить Шекспира (вошедшие в этот том), могли вызвать лишь враждебность со стороны многих серьезных русских профессионалов, которые в 1930-х годах стремились пересоздать Барда для своих соотечественников. Десятью годами ранее, когда большевики еще терпели плюрализм мнений в прессе, Кржижановский уже бился за свое слово с такой же смесью раздражения, неуступчивости и отчаянного мужества, как и за великих мастеров. У него были почитатели. Иногда встречались редакторы, готовые напечатать его произведения. Один из них – Исай Лежнёв из журнала «Россия», в выпусках которого в начале 1920-х годов печатался роман Булгакова «Белая гвардия». Однако и издатели должны были следовать определенным правилам, в том числе, как правило, предполагалось сотрудничество со стороны авторов. «Познакомили меня почти случайно с редактором “России”, – писал Кржижановский Бовшек в Киев 12 августа 1924 года, – после двух-трех двухчасовых разговоров вижу: надо порвать. Может быть, это последняя литературная калитка, но я захлопну и ее: потому что или