К сожалению (для удобоваримости текстов современных социальных критиков), очень немногие из тех авторов, для которых решением их проблем стал социализм, достигли того уровня понимания, на которое оказался способен Кестлер[443].

Может ли рвение, с которым человек социалистических взглядов призывает к обществу, где, как он предполагает, все будет социально справедливым, проистекать в первую очередь из его потребности воплотить, по крайней мере применительно к обществу как абстракции, тот идеал, недостижимость которого в своей личной жизни он осознает, – идеал справедливого общества, в котором никто не будет вынужденно испытывать чувства вины перед завистью других к его неравному с ними положению?

Утверждение, что в зависти виноват тот, кому завидуют (и следовательно, собственность – это не только кража, но и зависть других людей), этот излюбленный тезис левых писателей, столь же лицемерно и, доведенное до своего логического заключения, столь же абсурдно, как и утверждение, что у завистливого человека никогда не бывает справедливых поводов для негодования. Однако нет такой формы человеческого существования, которая дала бы нам возможность освободиться от «вины», заключающейся в пробуждении чужой зависти. В этом источник того всеобщего, бессмысленного чувства вины, влияние которого в последние 100 лет было таким деструктивным и дезориентирующим. Угрызения совести (социальной совести) и наивное предположение о том, что в принципе возможно общество, которое либо было бы бесклассовым, либо не провоцировало бы зависть каким-то иным способом, несут ответственность за присоединение к левым движениям большого числа людей из средних и высших классов; кроме того, они сделали вербовку шпионов в верхних слоях западного истеблишмента относительно простой задачей для коммунистических стран.

Стремление к такому обществу, где никто не мог бы быть «виновен» в зависти, в рессентименте, в алчности другого, – безнадежно, а потому либо нечестно, либо наивно. Такое общество не могло бы функционировать. В нем не было бы даже элементарных институтов, поддерживающих и сохраняющих те преимущества цивилизации, которых мы сумели достичь; оно не могло бы допускать никаких улучшений, а также не было бы способно воспитать новое поколение. В конце концов оказалось бы, что неравенство между детьми и взрослыми в сфере собственности и дискреционных полномочий в отношении образовательных средств так же невозможно сохранять, как и неравенство между людьми одного и того же возраста. Ведь эгалитарную утопию сводит на нет в первую очередь существующая в любом обществе возрастная иерархия. Между поколениями имеется значительное напряжение и рессентимент, и у примитивных народов неслучайно предусмотрены тщательно разработанные церемонии для канализирования этих чувств. Не требуется особенно живого воображения, чтобы понять, до какой степени в обществе, где возраст был бы единственной различительной особенностью, люди разного возраста были бы одержимы возникающими в связи с этим противоречиями.