Для состоятельных и образованных людей природа предлагала убежище, где можно было насладиться одиночеством и предаться размышлениям. Но для большей части простонародья дебри Китая, не тронутые земледелием, не слишком напоминали царство даосских грез. Природа была неразрывно связана с казной. Она находилась в собственности власть имущих, превращаясь в ресурс, на котором наживались немногие. Она предоставляла богатство и пищу, а также, как и в Европе, выступала источником забавы для сильных мира сего. Что касается философов, то для них охота означала воспитание характера и самосовершенствование, а не добычу пропитания: «Охота и скачки, стрельба привязной стрелой и собачьи гонки — этими занятиями достойный не пренебрегает, но занимается он этим так, чтобы ежедневно нечто для себя в них черпать, а недостойный правитель занимается этим день ото дня, впадая во все большее ослепление» («Люйши чуньцю», 24/6.2). Как и в других аспектах жизни, достойный человек, взаимодействуя с природой, придерживается середины и избегает крайностей, в том числе в ловле птиц: «Если ловец пернатой дичи раскинет сети там, где нет птиц, он за весь день ничего не поймает. Если же раскинет сети там, где птиц в изобилии, то изловит целую стаю. Сети ставить нужно посередине между местами, где птиц очень много и где их совсем нет, — тогда ловля по-настоящему удастся» («Чжаньго цэ», Чжоу, 33).

Закончим этот раздел рыбой. В конце I в. до н. э. дворцовый секретарь при дворе Хань сообщил, что в прошлом в прибрежном округе Дунлай в провинции Шаньдун рыба не желала показываться людям на глаза всякий раз, когда повышались подати на морепродукты. Старейшины деревни утверждали, что рыба пряталась в глубинах моря с тех самых пор, как император ввел государственную монополию на морской промысел. Однако позже, когда вновь был разрешен свободный вылов, рыба опять поднялась наверх, готовая к рыбацким сетям («Хань шу», 24B). Мораль истории понятна: хороший правитель всегда делится природными богатствами с народом.

Легко отмахнуться от таких рассказов, как от морализаторских выдумок. Но в них скрывается признание важного факта: если человеческие действия избыточно влияют на окружающую среду, то природа первой даст нам об этом знать. Когда общества описывают природу языком метафор и аллегорий, возникает соблазн отнестись к этому как к изящным басням, не замечая того, что и в выдумке может содержаться ценная информация. Хотя древние цивилизации и не говорили на языке современной экологической науки, в них тем не менее появлялись сложные институты и процедуры, предназначенные для управления природными ресурсами. В китайском случае морализаторство, образность и аналогичность формировали тот язык, посредством которого мыслители растолковывали природу. Смотрит ли философ на бамбук как на бамбук, а на нефрит как на простой камень, или же он рассуждает о природных объектах как о символах — это не так уж и важно, если сосредоточиться на самой информации, вкладываемой в его рассуждения. Даже ученые могут извлечь преимущество из того обстоятельства, на которое обратил внимание французский антрополог Клод Леви-Строс, подметивший: «Животные хороши, чтобы думать»[137].