У калитки останавливаюсь. В окне горит свет. Наверно, в спешке забыли выключить… нет, скорее, ждут меня. Этот засранец Петерис знает, что меня-то не было. А с кого суровей всего спрашивать за укрывательство евреев — конечно, с хозяина. Может, пока не поздно брать руки в ноги и улепетывать в бункер Николая? Что тут уже…

Мысли мечутся во все стороны — уматывать, спасая жизнь, или с гордо поднятой головой войти в дом и — будь, что будет? Правда, не факт, что внутри кто-то есть. Если убегать, то нужно одеться потеплее, сменить туфли на ботинки. Нужно заглянуть снаружи — между плотных штор осталась щелочка. Пригнувшись, крадусь к окну, сердце колотится, а в голове снова — стыд. Я же в собственном дворе, а шныряю, как вор. Выпрямляюсь и осматриваю комнату. Никого не вижу. Что теперь? Отойдя от подоконника, понимаю, что меня охватывают равнодушие и апатия! Хватит-таки дергаться и скакать. Спокойно соберу свои причиндалы и отправлюсь к Коле. Разве из-за того, что с ними случилось несчастье, мне нужно бросаться волку в пасть? Вряд ли от этого кому-то станет легче.

Идя по дорожке к дверям, замечаю следы на снегу, а дальше, возле беседки, лицом в сугроб кто-то лежит. Застрелен… Рудис? Он явно бежал, но куда от пули скроешься. Ноги наливаются свинцом. Страшно увидеть застывшее лицо друга, хочется сохранить его в памяти живым, но оставлять его там нельзя. Ставя ноги в протоптанные ямки, приближаюсь к трупу. Борис! Пальто изорвано в лохмотья, снег в крови. Очевидно, бежал… ну, чего ты бежал? Опять американцы голову замутили? Едрить твою в качель, на глазах жены и дочери… ох, как маленькой девочке… Не могу представить, что чувствовала Ребекка, это выше моих сил.

Беру Бориса за руки, тащу в сарай. Тяжелый. Так мы далеко не уедем, надо по-другому. Иду в дом и беру одеяло с его кровати. Кладу рядом с трупом и переворачиваю Бориса на спину. Остекленевшие глаза смотрят в небо. Пытаюсь их закрыть, но они не закрываются. Не может быть, что уже замерзли. Положить монеты на веки? Сделаю, но позже. Беру одеяло за углы и тащу дальше. Скользит гораздо легче. Затащив Бориса в сарай, укладываю между поленницами и с обеих сторон укрываю одеялом. Завтра положу тебя на санки и оттащу на кладбище.

Счастливый, больше ни ужасов, ни горя. Может, и мне повеситься тут рядом — чтоб глаза не видели и уши не слышали… Нет, искать веревку не тянет и жутко спать хочется. Кажется, мне совершенно безразлично — я жив или мертв. Ну, а если безразлично, чего попусту маяться. Живи, пока живется. А ты, Борис, лежи тут. Не знаю, будет ли это кощунство по еврейским законам, но все-таки перекрестил его. Тут, Борис, ты уже ничего не поделаешь, придется смириться с христианской традицией.