— Коля — ангел. Посмотри! — Рудис протягивает руку.

Странно — Коля как будто висит в воздухе, в центре помещения, но в то же время вместе с тремя мужиками копает в стене что-то вроде ниши.

— Делают квартиры, — поясняет Рудис.

Коля прерывается, стряхивает пот и поворачивается к нам лицом. Лицо от работы накалилось добела, аж глаза стало слепить. Отворачиваю взгляд от Коли, надеясь высмотреть Тамару.

— Не надейся, Тамары тут нет, она остается наверху, — словно угадав мои мысли, говорит Рудис, потом закидывает голову на спину и что-то бормочет. Никогда не замечал за ним ничего такого. — Сын от отца, отец от сына… — Рудис возвращает голову в нормальное положение. — Ты можешь ждать ее здесь, но можешь встретить и на земле. Рано заявился, скоро сможешь идти обратно. Не пройдет тридцать лет и три года…

— Да, ждать недолго. Почти что как завтра в полдень.

— Да уж, время летит быстро, — мою иронию он пропускает мимо ушей. — Если только захочешь, чтобы невестка тебя родила. Тамара с Ребеккой и твоим сыном уезжают далеко… ты наконец перестанешь за них волноваться? — Рудис хватает меня за чуб. — Перестанешь?

— Да, но… — непонятно, как это случилось, но все бесчисленные вопросы про отца, сына и Тамару вдруг отпускают, и я успокаиваюсь. Словно кто-то из лейки влил в меня покой. И ощущение безопасности — его-то в последнее время сильно не хватало. — А я и не волнуюсь. Слушай, а откуда идет тепло и свежий воздух?

Рудис, задумавшись, не отвечает. Оглядев помещение, замечаю Хильду. Она молча сидит, уставившись в окно. Наверно, я как-то попривык в этом странном месте, окно в подземелье уже не удивляет.

— Она еще не пришла в себя. Тоскует по дочери, — Рудис кладет руку на плечо Хильды. — Когда ты наконец примешь все, как есть? Как с тобой трудно.

— Матис, Матис, иди посмотри! — Хильда не слушает Рудиса. — Смотри, как они стреляют! В тебя стреляют. Почему ты здесь, Матис?

— Не знаю…

Стреляют. Выстрелы трещат прямо рядом с нашей больницей. Доносятся крики. Крики стреляющих и крики раненых. В палате все проснулись, мы переглядываемся и молчим. Стоны живых и умирающих не дают проронить ни звука. Любое громко сказанное слово может внезапно изменить свое значение или вообще его утратить. Все это осознают, а, если не осознают, то ощущают.

Я еще во власти странного сна, но ноги сами поднимают меня с кровати. Вкус свинца никуда не исчез. Сплевывая в тряпку, пробираюсь между лежащих и прилипаю к стеклу.

Улица Лудзас полна людей. Так же, как накануне вечером — со свертками, чемоданами, рюкзаками, но этим утром уже никто не стоит и не ждет, все идут. Матери несут детей на руках, здоровые поддерживают немощных, всем приказано двигаться. Кто-то падает, за ним падает другой, движение останавливается, но охранники настойчиво гонят вперед. Старик, обессилев, не может подняться — подходит солдат и стреляет в него. Что пялитесь, жидовские свиньи, не нравится? Орать на меня будете? Ствол карабина поднимается и косит следующих. Что вопишь, трус? Ах, маму убило? Так следуй за ней, все равно ты не ходок. Кто еще хочет пулю в живот? Не хотите? Так пошли, пошли, живей! Не расползаться, держаться строго в колонне! Соблюдать порядок!