Погонщики, как я понимаю, из разных сословий, и немцы, и латыши. Есть злобные псы, жадные до насилия, а есть такие, у которых лапки дрожат и в глазах читается: ах ты, господи, куда я попал, мне ж никто не сказал, что такая жуть будет. Какой-то немец взял на мушку латышского шуцмана: раз не можешь в жида выстрелить, так самого пристрелю.

— Не высовывайся! — мне делают замечание. — Заметят и начнут палить по окнам.

Отодвигаюсь немного вбок, но продолжаю смотреть. Будто под гипнозом. В глазах туман от того, что вижу, но не могу оторваться. За двумя рядами мелькает знакомый профиль. Неужели… это Хильда! Ребекку не вижу. Тогда выходит… значит, малышка все-таки спряталась! Обязательно нужно рассказать Хильде, а то она умрет от неведения и горя. Далеко не ушли, успею догнать. Не зря же я ее во сне видел. Это был знак.

Пока выхожу на улицу, Хильда уже далеко впереди. Охранники не мешают слиться с толпой, только что-то неясно бурчат в спину. Пробиваюсь вперед, еще несколько шагов и догоню зеленый платок. Ноши у меня нет, проскальзываю ловко, как змея. И откуда во мне силы так шпарить? Вскоре дыхание сбивается. Протягиваю руку к плечу Хильды, а у самого сердце готово выпрыгнуть из груди. Она оборачивается и испуганно смотрит на меня. Это не Хильда. Женщина с облегчением вздыхает — я не полицейский. А мои ноги цепенеют, зря догонял. Видя, что я замер, она свободной рукой обнимает меня и тянет за собой. Стоять нельзя, застрелят. Ясное дело. В жутком разочаровании стараюсь поймать общий ритм. Еще обиднее становится, когда понимаю — в больницу обратной дороги нет. И чем я только думал, когда выбегал? Идиот… рассудок помутился, да и перед глазами туман. Надо же так влипнуть!

После выхода с территории гетто, темп ходьбы нарастает. Шуцманы щелкают хлыстами, будто скот гонят. Schneller, schneller! Быстрее, быстрее! Кто не выдерживает, остается лежать. Трупы на обочине как предупреждение остальным — не забываться, не медлить. Чемоданы и свертки падают. Себя тащить трудно, куда уж еще лишний груз. Но все-таки большая часть идущих с вещами не расстается, мало ли что, на новом месте пригодятся. Мой рюкзак остался под кроватью, но там ничего-то и не было, так — немного грязного белья. Вот одеяло жалко. Если бы кто-то был так любезен и сказал, куда нас повезут, но увы! Охранники молчат, злятся, если спрашивают, может, и сами толком не знают. Прикуси язык и смотри прямо! Куда надо, туда и повезут! Maul halten! Vorwärts![77]

Мало кто из живущих на Московской осмеливается наблюдать за колонной. Шторы закрыты, подальше от греха. Женщина, вышедшая покормить собаку, глядит из глубины двора, руку поднесла ко рту, в глазах ужас. Неужели и вправду это шествие выглядит так ужасно? Наверно. Дворняга взлаивает нечасто и будто нехотя, словно говоря, ну, сколько вы тут еще будете топать, уже надоело. Окна в домике не завешены, сквозь стекло мелькает огонек свечи, на столе венок из еловых веток. Ну да, воскресенье, первый адвент. Первый день церковного календаря. Только подумал, и тут же — вдалеке зазвонили церковные колокола, начинается богослужение. Сейчас люди встанут со своих скамеек и начнут петь хорал в честь адвента. Например, «Ну, паства Христова, возрадуйся, новый храмовый год начался…» М-да, начался мрачновато, кто знает, как там дальше пойдет? В нашем случае больше подошло бы: «А это время, полное надежд, когда все взоры смотрят в вечность». Или еще: «День мой черный, день мой хмурый, только полночь так темна». Да, это, пожалуй, лучше подойдет. Но все-таки неслышно, про себя, затягиваю другую песню: