Куда чаще путешествовали по удаленным уголкам Ленинградской области. В период с 1927 по 1944 год город был административным центром огромной территории площадью более 350 000 кв. км, которая простиралась от границы с Эстонией и Финляндией на западе до границы нынешней Вологодской области – на востоке. Послевоенные реформы сократили Ленинградскую область более чем вчетверо, до сравнительно небольшого пространства, более или менее напоминающего дореволюционную Санкт-Петербургскую губернию. Правда, в состав области теперь вошли западные районы, бывшие прежде частью Финляндии, а также восточные земли, изначально принадлежавшие Новгородской области[1348]. Однако даже после сокращения территория области по-прежнему могла вместить четыре Уэльса, и, чтобы проехать ее с запада на восток вдоль извилистого побережья Финского залива, потребовался бы целый день. Автомобильное и железнодорожное сообщение было устроено таким образом, что тот же Новгород оказывался ближе к Ленинграду, чем некоторые места, административно связанные с городом; до Вологды ходили прямые поезда, но до Старой и Новой Ладоги можно было доехать только на местных автобусах. Населенные пункты всего Северо-Запада находились в зоне более или менее непосредственного влияния Ленинграда.

Господство города над регионом означало, что официальных лиц то и дело переводили с постов в Ленинграде на должности в провинциальных центрах, таких как Псков или Вологда, и наоборот[1349]. Великий Новгород как бывший город-государство и изрядно мифологизированная родина средневековой русской демократии, постоянный аргумент в спорах о том, какой бы была Россия, если бы Москва не стала ее столицей, пользовался у ленинградской интеллектуальной оппозиции особой сентиментальной благосклонностью. Параллели напрашивались сами[1350]. Однако для «оседлых» ленинградцев местом массового исхода в летние месяцы была область – дачные поселки вдоль Финского залива и в зонах бывших полей и лесов, протянувшихся далеко на юг. В июле и августе население города сокращалось так же заметно, как в Париже или Мадриде; в мае, июне и первой половине сентября город пустел на выходные. Сложившаяся еще до 1917 года дачная культура укоренилась в Ленинграде больше, чем где-либо еще в Советской России[1351].

Социальный разрыв между временными гостями и постоянными сельскими жителями был велик. Это чувствовалось уже в транспорте, на котором люди ехали в город и из города. Местные поезда – электрички с темно-зелеными вагонами 1940-х годов выпуска – часто были забиты под завязку. «В Ленинграде, – делится впечатлениями Р. Хингли в 1961 году, – я видел отбывающий поезд, за крышу которого цеплялось множество людей. “Это разрешено?” – “Нет, но ведь жарко же!”» [Hingley 1961: 20] Даже пустые пригородные поезда выглядели неприютно: деревянные скамейки, вечный сквозняк из окон, а из тамбуров тянуло табачным дымом. Хотя ехать порой приходилось два, три, а то и четыре или пять часов, туалетов в них не было. Зимой в них было холодно, летом – жарко, как в духовке. Одежда пассажиров часто была грязной и неопрятной, некоторые в открытую выпивали, громкое пение было в порядке вещей.