Шагги застонал и вытянул ногу так, что пальцы оказались на холоде.

– Он же не дурак. Ты уже три раза писала такие записки.

Он знал, чего она хочет. Как только часы показали без четверти девять, она выставила его на морозную улицу со Вторничной книгой в руке. Он надел свою ветровку и хорошие брюки, на одну руку повесил большую хозяйственную сумку из клетчатого нейлона. Сумка была отвлекающим маневром, в нее не планировалось складывать продукты, но она играла свою роль, придавала больше респектабельности всему этому делу. Шагги, как алчный букмекер, перелистал странички Вторничной книги с детским пособием, убедился, что на каждой страничке датированных купонов присутствует роскошная сумма в восемь фунтов пятьдесят пенсов. Он нашел тот, который она подписала на эту неделю, проверил, правильно ли она в своей отчаянной жажде его заполнила, потом бросил книгу в сумку-обманку.

Он знал: она наблюдает за ним, стоя перед тюлевой занавеской у окна, а потому быстро и решительно пошел по улице. Завернув за угол, где она не могла его увидеть, он сбавил ход и потратил какое-то время, давя в кашицу белые ягоды.

Шагги пробовал это делать по-разному: то мчался, как сумасшедший, туда и обратно, то часами прятался на торфяном болоте. Один раз он даже обналичил талон и потратил детскую субсидию на то, на что она и предназначалась – продукты и мясо. Это всегда заканчивалось одинаково: она возвращала ту часть продуктов, без которой, как она считала, можно прожить, и покупала то, что ей требовалось: прежде всего – выпивку. И потому теперь он, обналичив талоны, просто опускал голову и с чувством смирения подчинялся неизбежному.

После празднования Нового года она изменилась. Тот, кто оставил ее полуголой под грудой чужих пальто, убил в ней желание веселиться на вечеринках. И теперь Шагги, глядя, как она пьет, видел, что она потеряла вкус к хорошему времяпрепровождению. Она пила, чтобы забыться, потому что не знала другого способа избавиться от боли и чувства одиночества.

С заправочной станции ее выставили. Она пропустила слишком много смен, когда ее некем было заменить, и станция слишком много ночей простаивала. Поначалу Агнес восприняла увольнение с безразличием, как и все остальное, оно никак не должно было сказаться на ней. Но когда каталожные счета стали накапливаться, а в четверг не оставалось денег на выпивку, она стала говорить о своем увольнении, как о заговоре. Она была слишком популярна, слишком красива, по ее словам, и владельцам не понравилось, что станция превратилась в социальный клуб для одиноких таксистов. Лик сидел и слушал ее, безмолвно поглощая горячую овсянку, а потом спокойным голосом спросил: