Моголов. Оба тома являли собой солидные текстологические труды, полемизировавшие с османской и русской тюркологическими школами, и способствовали утверждению канона современной узбекской литературы, которая выступала наследницей всей тюркской литературы, созданной в Средней Азии.

Но это видение языка как носителя национального самосознания и зеркала его достижений столкнулось с потребностью приблизить письменную речь к устной, сделать ее более демократичной и понятной населению (тем более что на повестке дня стояла важнейшая задача массового образования). Различные диалекты «узбекского языка» заметно отличались друг от друга: одни были богаты гласными (имея девять или десять гласных) и полностью сохранили гармонию гласных (ключевую особенность тюркских языков), а также лексику, «не засоренную» персидско-арабскими словами, тогда как другие, особенно городские, переняли персидскую фонетику (всего с шестью гласными), утратили гармонию гласных и заимствовали обширный лексический груз иностранного происхождения. Самые аутентичные тюркские диалекты были и наиболее провинциальными, а также наиболее лингвистически удаленными от чагатайского. Многие джадиды, не соглашаясь с позицией Фитрата, предпочитали брать за основу литературного языка простонародные наречия, сохранившие гармонию гласных.

Нельзя было отмахнуться и от различий в произношении, поскольку нацеленность на фонетическую орфографию объединяла всех участников полемики. Появление идеи латинизации завело дело в тупик. Сразу после революции пропаганда перевода тюркских языков на латиницу стала популярной в Азербайджане, где лингвист и политический деятель Самед Ага Агамалы-оглы неустанно продвигал его как панацею для преодоления не только неграмотности, но и всех форм отсталости[703]. К 1923 году благодаря упорству Агамалы-оглы движение это распространилось далеко за пределы Азербайджана, и московский Наркомнац начал обдумывать вопрос о латинизации[704]. Этот более широкий тюркский контекст сыграл решающую роль для Узбекистана, хотя до тех пор в пылких среднеазиатских дебатах о реформе орфографии тема латинизации практически не поднималась. Позиция Бату, отстаивавшего ее в 1921 году, была непривычной и в то время не вызвала особого отклика. Русский лингвист из Туркомпроса Е. Д. Поливанов также отрабатывал в 1922 году латинский алфавит, но из этого мало что вышло. Все изменилось, когда в марте 1926 года азербайджанские энтузиасты организовали в Баку I Тюркологический съезд, на котором обсуждался вопрос о переходе всех тюркских языков Советского Союза на латиницу. Политбюро вначале проявило настороженность, но после того, как съезд горячо проголосовал за принятие латиницы и создание единого алфавита для всех тюркских языков Советского Союза, поддержало это движение[705]. Однако еще до решения Политбюро узбекские партийные власти активно взялись за это дело. В мае Ташкентская старогородская коммунистическая организация с энтузиазмом поддержала латинизацию, заслушав доклад Ш. Рахими, одного из узбекских делегатов бакинского съезда[706]. Всего несколько дней спустя в Самарканде собралась консультативная комиссия, чтобы приступить к подготовке предложений. В июле УзЦИК учредил более официальный Центральный комитет по латинизации (Марказий лотинлоштириш цўмитасй), сотрудничавший с Академическим центром Узкомпроса, где этим вопросом занимался Поливанов[707]. К октябрю консультативная комиссия опубликовала свои предложения, после чего движение к латинизации лишь ускорилось[708]. В 1927 году был разработан пятилетний план перехода на латиницу, но, в духе того времени, новые резолюции приблизили дату завершения латинизации, перенеся ее на ноябрь 1930 года[709]. На деле переход оказался гораздо более плавным, и в 1929–1931 годах многие газеты одновременно публиковали статьи как на арабице, так и на латинице. Книгоиздание к 1930 году, по-видимому, полностью перешло на латиницу.